М.В. Жолудов

Лорд Пальмерстон и Россия
(к истории англо-русских отношений в Европе в 30-е годы XIX века)

Лорд Пальмерстон был виднейшим британским дипломатом XIX столетия. Занимая посты министра иностранных дел (1830-1834, 1835-1841, 1846-1851) и премьер-министра (1855-1858, 1859-1865), он имел возможность напрямую влиять на формирование внешнеполитического курса Великобритании. Эти годы вошли в анналы британской внешней политики под названием «пальмерстоновской эры». Отношения с Россией были ключевой проблемой на протяжении всего периода политической активности Пальмерстона. Геополитические интересы Великобритании и России, двух великих мировых держав, за это время неоднократно перекрещивались в различных дипломатических и военных кризисах, что вынуждало лорда определять свою личную позицию по отношению к России. В отечественной исторической литературе довольно подробно освещалась роль Пальмерстона в разработке британской политики в восточном вопросе накануне и во время Крымской войны . Однако начальный этап внешнеполитической деятельности лорда, когда он в течение двух сроков возглавлял Форин Оффис (1830-1841), активно занимаясь европейскими проблемами, остается малоизученным, хотя именно в это время начали складываться взгляды Пальмерстона на Россию и русскую политику.

Первое выступление лорда в парламенте по вопросу, связанному с политикой Российской империи, состоялось в феврале 1830 года за несколько месяцев до его вхождения в правительство Великобритании. Оно было связано с резким обострением так называемого «восточного вопроса» из-за русско-турецкой войны 1828-1829 годов. Пальмерстон, выступая в палате общин, обвинил торийское правительство герцога Веллингтона в пассивности в восточном вопросе. По его мнению, Великобритания должна была смелее вмешаться в русско-турецкий конфликт, что могло спасти Турцию от поражения. Пальмерстон заявил, что турецкое поражение и заключение выгодного для России Адрианопольского мира создавали опасность появления русских войск в Турции и расширения русской границы в южном направлении, что явно не соответствовало британским интересам . Очевидно, что уже тогда Пальмерстон рассматривал Россию как главного соперника Великобритании на Ближнем Востоке, явно опасаясь усиления российского влияния в этом регионе. Однако непосредственным разрешением восточного вопроса он занялся лишь через несколько лет.

Речь Пальмерстона была замечена и вызвала положительный резонанс среди британской общественности, что, в свою очередь, пробудило у него вкус к занятию внешнеполитическими проблемами. С тех пор дипломатия стала его любимым делом. К тому же лорд обладал неплохими способностями к изучению иностранных языков, блестяще говорил на французском и итальянском. Пальмерстон имел также опыт работы в правительстве, с 1809 по 1828 год он занимал должность секретаря по военным делам.

В середине ноября 1830 года после продолжительного кризиса пал торийский кабинет герцога Веллингтона. 20 ноября было объявлено о создании лидером вигов лордом Греем нового правительства, в котором Пальмерстон получил место министра иностранных дел. Респектабельная газета «Таймс» положительно оценила это назначение: «Лорд Пальмерстон имеет большой опыт в качестве главы трудного департамента и, как можно судить по его публичным заявлениям, является сторонником либеральной политики в отношениях с зарубежными государствами» . Пальмерстон пришел в Форин Оффис в 46-летнем возрасте, имея за плечами двадцатилетний опыт парламентской и государственной деятельности, в очень неспокойное для Европы время. Июльская революция во Франции нанесла мощный удар по Венской системе международных отношений, дав толчок развитию национальных движений в ряде европейских стран. В августе произошла революция в Бельгии, в конце ноября началось восстание в Царстве Польском. Бельгийский и польский вопросы стали стержневыми в европейской политике. Именно этими двумя проблемами в первую очередь пришлось заниматься Пальмерстону, сев в кресло руководителя британской дипломатии. И ему сразу же пришлось столкнуться с позицией России, по-своему видевшей решение бельгийского и польского вопросов.

В начале 30-х годов XIX века состояние англо-русских отношений выглядело внешне весьма пристойно, Англия и Россия официально поддер-живали дружественные отношения. Об этом свидетельствует посла-ние английского короля Вильгельма IV Николаю I от 29 июня 1830 года: «По поводу моего вступления на трон этого королевства про-шу Ваше Императорское Величество быть уверенным в моем постоян-ном желании развивать и поддерживать дружеские отношения и пе-реписку, которые так счастливо существуют между нашими двумя коронами и которые я, со своей стороны, не хотел бы прекращать, так как они ведут к развитию и процветанию благосостояния Вашей империи» .

Российские дипломаты в Лондоне в своих донесениях в Петербург дАрхив внешней политики Российской империи дали в целом благожелательные характеристики новому британско-му кабинету и его членам. Так, посланник А.А. Матушевич в специ-альной депеше на имя вице-канцлера Российской империи графа К.В. Нессельроде отмечал, в частности, что «в отношении ора-торских талантов, присутствие которых является одним из обязательных условий представительной формы правления, новое прави-тельство — одно из замечательных, какие когда-либо существовали. Оно собрало почти всех из самых красноречивых представите-лей обеих палат» . Однако такая характеристика вряд ли относи-лась к Пальмерстону, обладавшим непривлекательным голосом и замедленными манерами при произнесении речей, с которыми он мог выступать лишь после тщательной подготовки. Его полити-ческим оружием было не слово, а перо, которым он мастерски пользовался, составляя грозные дипломатические ноты и протесты.

Российские дипломаты казалось были удовлетворены назначением лорда Пальмерстона руководителем Форин Оффис. Посол России в Великобритании князь X.А. Ливен дал ему блестящий отзыв в своем донесении в Петербург: «…это человек достойный и честный в полном смысле слова, искренний, открытый, добросовестнейший исполнитель свое-го слова; он обладает живым умом, быстрым соображением, здравым рассудком. И так как он долгое время участвовал в министерстве лорда Ливерпуля, потом Каннинга и даже герцога Веллингтона, то дела ему нисколько не чужды и не затрудняют его. К несчастию, добросовестность далеко не была отличительной чертой прежнего министерства. В этом отношении мы не только ничего не потеряли, но, наверное, выиграли» . Однако вскоре выявились серьезные расхождения в позициях России и Великобритании в отношении европейских дел.

Бельгийская революция привлекла пристальное внимание великих европейских держав. В ноябре 1830 года национальный конгресс Бельгии провозгласил независимость страны. Было объявлено об отделении Бельгии от Нидерландского королевства, к которому по решению Венского конгресса она была присоединена насильно, вопреки экономическим и политическим интересам бельгийского народа, его языку и религии. Как поступить с бельгийцами, посмевшими нарушить трактаты Венского конгресса? На этот вопрос должны были ответить и Великобритания, и Россия, являвшиеся гарантами целостности Нидерландского королевства.

2 октября 1830 года нидерландский король Вильгельм I Оранский, отчаявшись своими силами подавить бельгийскую революцию, обратился с письмом к монархам пяти великих держав Европы (Великобритании, Франции, России, Австрии и Пруссии). Он требовал от них немедленного вооруженного вмешательства с целью разгрома революции в Бельгии. «Я думаю, — писал король, — что не заблуждаюсь, полагая, что вопрос, о котором идет речь, касается не только моих собственных владений, но и всей Европы» . Из пяти европейских правителей лишь один российский император Николай I с готовностью откликнулся на призыв нидерландского короля. В своем ответном письме он заявил: «Интересы всех правительств и мир всей Европы затрагиваются событиями в Бельгии. Проникнутый этими убеждениями, я готов выполнить в согласии с моими союзниками взятые на себя обязательства во всем их объеме и в части, касающейся меня, я не колеблюсь ответить на призыв Вашего Величества: уже отдан приказ, чтобы были собраны необходимые войска» . Таким образом, российское правительство было готово к началу открытой интервенции против бельгийской революции.

Царские дипломаты прекрасно понимали, что для успешного выполнения плана интервенции России необходимы союзники. Особое внимание уделялось привлечению Великобритании к антибельгийской акции. К.В. Нессельроде в инструкции русскому посланнику в Нидерландах писал: «Таким образом, посылка помощи королю Нидерландов поставит нас перед решением двойной задачи: помочь ему привести к послушанию его восставших подданных и не допустить, чтобы наша интервенция привела к всеобщей войне. Но для достижения этой цели необходимо сотрудничество Англии…» . Как явствует из его же послания российским представителям в Лондоне от 11 октября 1830 года, Николай I объявил английскому правительству о своей готовности немедленно выставить армию в 60 тысяч человек для того, чтобы вместе с союзными державами поддержать «единство Бельгии с Голландией». Царь очень рассчитывал на участие Великобритании в вооруженной интервенции против Бельгии и полагал, что если на границах Франции появится 20-тысячный корпус «красных мундиров» (т.е. английских войск. — М. Ж.), то это произведет должное впечатление и на французов, и на бельгийце .

Однако после длительных колебаний английский кабинет все же отказался поддержать инициативу русского царя. 17 октября 1830 года министр иностранных дел Великобритании лорд Абердин официально уведомил нидерландское правительство о том, что английские войска не будут посланы в Бельгию и что в Лондоне вскоре состоится конференция представителей пяти великих европейских держав с «целью воспрепятствовать тому, чтобы возникшие в Нидерландах беспорядки вызвали нарушение всеобщего европейского мира» . Таким образом, России не удалось сколотить антибельгийскую коалицию. Угроза немедленной расправы над восставшей Бельгией, на чем настаивал Николай I, миновала.

Лорд Пальмерстон, сменивший Абердина на посту министра иностранных дел в конце ноября 1830 года, более решительно пошел по пути пересмотра трактатов Венского конгресса в пользу утверждения бельгийской независимости. Этого требовали экономические интересы Великобритании, которой был необходим надежный канал для сбыта своей продукции на континенте. Небольшое, политически слабое и экономически зависимое от Англии бельгийское государство прекрасно подходило бы для этого, к тому же на территории Бельгии находился один из крупнейших морских портов Европы — Антверпен. Общественное мнение Великобритании, с которым уже не могли не считаться ни британский парламент, ни лорд Пальмерстон, было целиком на стороне революционной Бельгии. О серьезности этого фактора Х.А. Ливен писал в депеше Нессельроде в декабре 1830 года: «Печально высказывать, но опасно скрывать ту истину, что Англия в настоящий момент сделалась беспомощною для энергичного выполнения трактатов (имелись в виду трактаты Венского конгресса. — М. Ж.). Все ее средства зависят от направления общественного мнения» .

В ноябре 1830 года в Лондоне открылась конференция представителей пяти великих держав Европы по бельгийскому вопросу. В ее работе приняли участие послы Франции, России, Австрии, Пруссии и министр иностранных дел Великобритании. Конференция должна была обсудить широкий круг вопросов, касающихся дальнейшей судьбы Бельгии.

Пальмерстон стал сразу же играть главную роль на лондонской конференции, чему способствовал ряд благоприятных для него факторов. Во-первых, конференция проходила в британской столице, что было исключительно удобно для лорда. Он мог более оперативно и гибко строить свою политику, используя преимущество «родных стен». Другим же участникам конференции приходилось неделями ждать инструкции своих правительств. Во-вторых, позиции Англии существенно укреплялись альянсом с Францией (еще 15 октября 1830 года был подписан англо-французский протокол по бельгийскому вопросу для координации усилий дипломатов двух стран). Пальмерстон и французский посол, ветеран европейской дипломатии, князь Ш.-М. Талейран выступили единым «либеральным фронтом» против представителей трех абсолютистских государств, которые были не прочь поддержать претензии нидерландского короля. Позиции России были значительно ослаблены начавшимся в конце ноября 1830 года восстанием в Царстве Польском. Российской дипломатии пришлось признать невозможность возвращения Бельгии в состав Нидерландского королевства. К.В. Нессельроде в депеше Х.А. Ливену от 4 декабря 1830 года с горечью констатировал тот факт, что «лондонская конференция находится накануне изменения основ политического существования Бельгии» .

Воспользовавшись разобщенностью противников и учитывая явную безнадежность позиций нидерландского короля в Бельгии, Пальмерстон сумел навязать лондонской конференции свою политику. 20 декабря 1830 года конференция признала независимость Бельгии. Протокол от 20 января 1831 года, составленный Пальмерстоном, определил границы нового государства и провозгласил его «вечный нейтралитет».

Другой, более серьезной, проблемой англо-российских отношений в начале 30-х годов XIX века стала ситуация, возникшая в результате начала национального восстания в Царстве Польском. Руководство польским движением оказалось в руках представителей верхушки шляхетской аристократии. Руководители восстания, по оценке «Таймс», «клика эгоистичных аристократов, равнодушных к народному делу и заботящихся только о себе» , отказавшись от развертывания подлинно народной войны, сделали ставку на помощь иностранных государств, в первую очередь Англии и Франции. В Париж и Лондон были направлены польские эмиссары с просьбой о помощи. Франция, ослабленная недавней Июльской революцией, не решалась выступить в одиночку. Министр иностранных дел Франции Себастиани прямо признался польскому посланнику князю Леону Сапеге, что его страна ничего не сможет сделать одна и что полякам следовало бы получить от Англии обещание о поддержке восстания. «Без этого Франция не может помочь полякам даже путем дипломатических переговоров», — заявил Себастиани . Таким образом, судьба польского восстания во многом зависела от позиции Великобритании.

Казалось, Англия была именно той страной, которая могла бы содействовать успеху польского восстания. Британское правительство лорда Грея неоднократно заявляло о поддержке либеральных движений за рубежом. Британское общество было «либерализировано» размахом агитации за принятие парламентской реформы. Общественное мнение страны было явно на стороне поляков, газеты раздували русофобские настроения. Даже обычно сдержанная, респектабельная «Таймс» опубликовала на своих страницах подборку антирусских заметок .

Однако британский кабинет не спешил оказать поддержку восставшим, заняв выжидательную позицию. Британскому послу в Петербурге лорду Хейтсбери было предписано «сохранять самую большую осторожность по отношению ко всему, что касалось дел Польши» . Та же газета «Таймс» вместе с пожеланиями полякам успеха «во имя справедливости, гуманизма и свободы» писала, что Англия не готова, подобно Франции, «призывать к активной помощи в деле, хотя и славном, но тем не менее не оправдывающем внешнего вмешательства» .

Правда, вскоре под давлением общественного мнения лорд Пальмерстон был вынужден направить лорду Хейтсбери запрос о возможности переговоров с российским правительством по польскому вопросу. Ответ посла начисто отвергал такую возможность. Лорд Хейтсбери докладывал, что царское правительство чрезвычайно чувствительно относится к вопросу об иностранном вмешательстве в дела Польши, причем настолько, что этот вопрос едва ли может стать предметом переговоров, а любой совет будет воспринят как оскорбление. «Любое предложение о посредничестве, — писал он в ответной депеше в Лондон, — исходит оно от Франции или какой-либо державы, будет принято, я уверен, с крайним негодованием и приведет к неутешительному результату» .

Выяснив позицию царского правительства, британский кабинет счел возможным принять польских представителей — князя Сапегу и маркиза Александра Велепольского. Премьер-министр лорд Грей и министр иностранных дел лорд Пальмерстон, встречаясь с польскими эмиссарами, заявили, что английское правительство не видит серьезных оснований для вмешательства в дела Царства Польского . Таким образом, надежды поляков на действенную помощь Англии не оправдались.

Провал миссий польских эмиссаров был встречен с восторгом российскими дипломатами Лондоне. Так, жена русского посла княгиня Д.Х. Ливен в частном послании лорду Грею открыто восхищалась действиями британского премьера, считая его сторонником России в польском вопросе: «Ваше положение так высоко, что по необходимости величайшая важность придается всем вашим действиям, и вот почему Император, прекрасно осведомленный о действиях польских агентов и здесь, и в других странах, оценил и выразил свою признательность вам за вашу прямую и дружественную политику в отношении его к полякам» . Грей в ответном письме княгине, подчеркивая свои дружеские симпатии к России, выражал «искреннее желание », чтобы «были найдены средства окончить это злополучное дело (русско-польский конфликт. — М.Ж.) так, чтобы не восстановить общественное мнение Европы против вас (России. — М.Ж.)» .

Однако пассивность английского правительства в польском вопросе объяснялась не только «симпатиями» к России. Британская дипломатия в то время была больше обеспокоена сложностью ситуации в постреволюционной Бельгии и не хотела серьезно отвлекаться на польские дела. Бельгийский вопрос представлялся правящим кругам Великобритании более важным и перспективным, нежели польский. Польша не слишком интересовала британскую буржуазию, для которой она являлась ненадежным (по сравнению с развитой Бельгией) торговым партнером. Идея польской независимости была для английских политиков абстрактным принципом, о чем заявил лорд Пальмерстон, выступая в палате общин парламента с внешнеполитической концепцией своего правительства: «Великобритания не вмешивается во внутренние дела стран, где имеют место гонения на либеральные принципы, так как не имеет смысла начинать войну из-за абстрактных принципов» .

Вмешательство Англии в польские дела означало бы для нее непременное столкновение с могущественным соперником — Российской империей, обладавшей сильной армией и неплохим флотом. Отношения двух держав и без того были серьезно осложнены борьбой за влияние на Балканах и Ближнем Востоке. Дальнейшее обострение ситуации вполне могло привести к началу англо-русской войны. Лорд Пальмерстон крайне скептически относился к требованию радикалов начать войну против России. Располагая сильнейшим в мире военно-морским флотом, Великобритания не имела большой сухопутной армии, тогда как лишь победа англичан на суше могла заставить Россию изменить свою польскую политику, но одержать таковую «владычица морей» была не в состоянии. Поэтому Пальмерстон не скрывал своего мнения: «Мы никогда не направим армию в Польшу, а сожжение русского флота даст тот же эффект, что и сожжение Москвы» . Английский дипломат явно намекал на бесславный конец похода армии Наполеона в Россию в 1812 году.

В феврале 1831 года русские войска под командованием фельдмаршала Дибича вступили на территорию Королевства Польского. В связи с этим английская пресса усилила антирусскую агитацию. Чтобы успокоить пропольски настроенное общественное мнение страны, английское правительство все же решилось осторожно выступить в защиту конституционных прав Царства Польского. В инструкции лорду Хейтсбери от 22 марта 1831 года Пальмерстон писал: «Любое изменение, которое повлечет за собой включение Польши в состав Российской империи и уничтожение раздельного управления и конституции, было бы нарушением Венского договора, и тогда Англия и все остальные страны-участницы этого соглашения имели бы бесспорное право протестовать» . Британскому послу в Петербурге рекомендовалось тщательно наблюдать за изменениями в решении Россией польского вопроса и энергично протестовать против любой меры, которая не будет соответствовать условиям Венского договора. Необходимость дипломатического вмешательства Пальмерстон объяснял стратегическими интересами Великобритании в Центральной Европе. Он обращал внимание посла на то, что границы Королевства Польского находятся в «опасной близости» от столиц Австрии и Пруссии. Поэтому окончательное включение Королевства в состав Российской империи могло привести, по мнению Пальмерстона, к усилению русских позиций в Австрии и Пруссии и приданию «политике этих двух держав характера, очень отличающегося от того, каким он мог бы стать, будучи свободным от внешнего влияния» . Од-но-вре-мен-но ми-нистр ино-стран-ных дел пре-ду-пре-ж-дал сво-его по-сла о не-об-хо-ди-мо-сти воз-дер-жи-вать-ся от «не-дру-же-ст-вен-ных дис-кус-сий с рус-ским пра-ви-тель-ст-вом, с ко-то-рым пра-ви-тель-ст-во Его Ве-ли-че-ст-ва при ны-неш-них об-стоя-тель-ст-вах (имелись в виду заинтересованность Англии в нейтральной позиции России в бельгийском вопросе и осложнение англо-русских отношений на Ближнем Востоке. — М.Ж.) более чем когда-либо желает поддерживать самые тесные дружественные отношения» .

По-пыт-ка анг-лий-ской ди-пло-ма-тии «за-щи-тить» по-ля-ков бы-ла та-кой мяг-кой и ос-то-рож-ной, что в Пе-тер-бур-ге ее ед-ва за-ме-ти-ли. Лорд Хейт-сбе-ри, по-лу-чив упо-мя-ну-тые на-ми ин-ст-рук-ции, имел не-про-дол-жи-тель-ную бе-се-ду с ви-це-канц-ле-ром Рос-сий-ской им-пе-рии гра-фом К.В. Нес-сель-ро-де, ко-то-ро-му из-ло-жил пре-тен-зии бри-тан-ско-го пра-ви-тель-ст-ва. Нес-сель-ро-де, спо-кой-но вы-слу-шав по-сла, за-ме-тил, что по-ля-ки пер-вы-ми на-ру-ши-ли Вен-ский до-го-вор, низ-ло-жив рус-ско-го ца-ря с поль-ско-го пре-сто-ла, по-это-му Рос-сия впра-ве на-ка-зать «не-по-слуш-ных». Он так-же вы-ра-зил со-жа-ле-ние по по-во-ду «не-об-ду-ман-ных дей-ст-вий» Ве-ли-ко-бри-та-нии и Фран-ции в за-щи-ту вос-став-ших. А по по-во-ду обес-по-ко-ен-но-сти Ве-ли-ко-бри-та-нии уси-ле-ни-ем рус-ских стра-те-ги-че-ских по-зи-ций в Цен-траль-ной Ев-ро-пе ви-це-канц-лер за-ве-рил анг-лий-ско-го по-сла в том, что и Ав-ст-рия, и Прус-сия за-ин-те-ре-со-ва-ны в ско-рей-шем по-дав-ле-нии поль-ско-го вос-ста-ния и не воз-ра-жа-ют про-тив вклю-че-ния поль-ских зе-мель в со-став Российской империи . Та-ким об-ра-зом, ни-ка-ких серь-ез-ных по-след-ст-вий эта бе-се-да не име-ла. Сло-ва К.В. Нес-сель-ро-де по су-ще-ст-ву оз-на-ча-ли от-каз Рос-сии об-су-ж-дать с анг-лий-ски-ми ди-пло-ма-та-ми поль-ский во-прос. По-зи-ция Рос-сии в этом во-про-се бы-ла пря-мой и не-дву-смыс-лен-ной — ни-ка-ких ус-ту-пок поль-ским мя-теж-ни-кам. Паль-мер-стон же впо-след-ст-вии ста-вил се-бе в за-слу-гу то, что ни-ко-гда «не скры-вал сво-его мне-ния от рус-ско-го пра-ви-тель-ст-ва», которое «тем не менее имело другую точку зрения по этому (польскому. — М.Ж.) вопросу» .

Тем временем в Лондон из Царства Польского поступали тревожные сообщения о неуклонном продвижении царских войск к Варшаве. «Польская трагедия близится к развязке», — мрачно предрекала «Таймс» . В британской столице все более сочувственно воспринимались вести об упорном сопротивлении поляков. Либеральная пресса не жалела красноречия в защиту польского дела. «Таймс» с возмущением писала о нерешительности европейских правительств, постоянно откладывающих признание польской независимости. Полякам, как говорилось в редакционной статье газеты, приходилось довольствоваться «лишь бесплодными симпатиями свободных наций». «Таймс» признавала, что польское движение в основном опирается на внутренние ресурсы, на патриотический подъем жителей Польши .

В июле 1831 года французская дипломатия вновь предприняла попытку склонить Англию к вмешательству в польские дела. Французский посол в Лондоне князь Талейран передал Пальмерстону письмо, в котором излагалось предложение французского короля совместными усилиями двух держав прекратить кровопролитие в Польше и «cохранить политическое существование народа, который показал себя достойным этого благодаря большому мужеству и патриотизму и который имеет гарантии Венского конгресса на сохранение национального суверенитета» .

Пальмерстон ответил решительным отказом. Однажды потерпев неудачу, он не хотел испытывать судьбу еще раз. К тому же в Лондоне продолжала свою работу конференция послов пяти держав (Англии, Франции, России, Австрии и Пруссии) по бельгийскому вопросу, который интересовал его гораздо больше польского. Поэтому Пальмерстон не собирался лишний раз вызывать недовольство русского царя, позиция которого в бельгийском вопросе его вполне устраивала. Английский дипломат прекрасно видел, что дальнейшее развитие событий в Польше неизбежно приведет к разгрому восстания. Силы противоборствующих сторон были слишком неравными. Против польской повстанческой армии численностью около 55 тысяч человек со 140 орудиями действовала царская армия в 115 тысяч человек и 336 орудий .

В ответном письме Пальмерстон в свойственной ему дипломатичной манере от имени своего монарха отверг французское предложение: «Его Величество, глубоко сожалея о несчастных последствиях гибельного соперничества, считает, что не настал еще час, когда он мог бы решиться на поступок, который, будучи примиренческим по форме, тем не менее может обеспокоить независимую державу (Россию. — М.Ж.), известную ревнивым отношением к своим правам и чрезвычайно чувствительную ко всему, что может задеть ее национальную честь» . Одновременно он объявил А. Матушевичу, что Англия отныне не признает за собой права вмешиваться в дела Польши, и поэтому отказывается от поддержки французской политики в этом вопросе . Оставшись в одиночестве, Франция не осмелилась открыто выступить против России. Надежды поляков на помощь западных держав окончательно рассыпались. Они оказались один на один с военной мощью Российской империи.

Отказавшись от поддержки польского восстания, кабинет лорда Грея тем не менее не торопился с обнародованием своего решения. На это существовали весьма серьезные внутриполитические причины. Грей и Пальмерстон прекрасно понимали, что опубликование такого решения вызвало бы широкое недовольство среди различных слоев английского общества и неминуемо привело бы к падению их правительства. Поэтому лорд Пальмерстон тщательно конспирировал деятельность Форин оффис в этом направлении. Дипломатическая переписка по польскому вопросу, например, была опубликована лишь в 1861 году, за четыре года до смерти лорда. Сокрытие документов позволяло Пальмерстону лицемерно заверять британскую общественность в своей приверженности либеральным принципам во внешней политике. Одновременно он продолжал поощрять пропольскую кампанию в прессе. Британские газеты убеждали англичан в том, что успех польского восстания принесет «неоценимые выгоды» европейским странам и что бесспорна целесообразность вмешательства европейских правительств в ход этого восстания на стороне поляков» .

Царские войска 8 сентября 1831 года заняли Варшаву. После падения польской столицы восстание продолжалось не менее месяца. В начале октября оно было окончательно подавлено. Николай I жестоко расправился с восставшими: тысячи поляков были осуждены на каторгу, сосланы в Сибирь, отданы в солдаты. Сотни польских семей были переселены в глубинные губернии России. В феврале 1832 года Нико-лай I подписал так называемый «Органический статут», который заменил ликвидированную конституцию 1815 года и окончательно уничтожил автономные права и привилегии Королевства Польского.

Когда война за независимость была поляками проиграна, английское правительство сочло выгодным для себя вновь выступить в роли «защитника» Польши. Ему было необходимо сохранить «либеральное» лицо и как-то оправдать перед своей страной пассивность в польском вопросе. В депеше лорду Хейтсбери от 23 ноября 1831 года Пальмерстон позволил себе рекомендовать российскому правительству придерживаться «разумной» политики в отношении поверженной Польши, провести полную амнистию восставших, за исключением тех, кто повинен в «убийствах», восстановить конституцию Царства Польского, гарантированную Венским конгрессом. Рекомендации английского министра не были приняты официальными кругами в Петербурге. Хотя царским правительством была проведена частичная амнистия, но ее значение свелось к тому, что власти не применили смертной казни. В ответной депеше лорд Хейтсбери сообщил Пальмерстону, что правительство России отказалось признать британскую интерпретацию Венского договора .

В исследованиях зарубежных историков часто встречаются утверждения об «искренних симпатиях» лорда Пальмерстона к польскому национально-освободительному движению в начале 30-х годов XIX века. При этом приводятся многочисленные ссылки на его выступления в парламенте, частную и официальную переписку. Однако слова Пальмерстона о том, что он «хотел бы видеть Польшу независимой» , явно не опирались на его реальную политику и оставались лишь тонко рассчитанной интригой и демагогическими рассуждениями. Британская дипломатия относилась к конституционным и национально-освободительным движениям в Европе явно с государственно-прагматических позиций. Пальмерстон однажды выразил свою внешнеполитическую доктрину в следующих словах: «Когда люди спрашивают меня, что называется политикой, единственным ответом может стать следующее: мы намерены делать то, что кажется нам лучшим в каждом отдельно взятом случае, ставя превыше всего Интересы Нашего Государства» . В случае с польским восстанием 1830-1831 годов англичанам было выгодно не вмешиваться. Либеральные фразы о необходимости защиты польской независимости являлись не более чем прикрытием истинной позиции Великобритании. В свою очередь российские дипломаты, приняв условия игры, не воспринимали всерьез частые демарши англичан в поддержку польского восстания.

ПРИМЕЧАНИЯ

Виноградов К.Б., Сергеев В.В. Лорд Пальмерстон. Жизнь и политическая деятельность // Новая и новейшая история. 1990. № 4; Их же. Лорд Пальмерстон: на вершине политического Олимпа // Викторианцы: Столпы британской политики XIX в. Ростов-на-Дону, 1996; Тарле Е.В. Крымская война. Ч. I // Тарле Е.В. Собр. соч.: В 12 т. М., 1959. Т. 8; Виноградов В.Н. Великобритания и Балканы: От Венского конгресса до Крымской войны. М., 1985.

Great Britain. Foreign Office. Correspondence with Prince Talleyrand respecting Poland. L., 1831. 1861. P. 2.

Жолудов Михаил Валентинович — кандидат исторических наук, доцент кафедры всеобщей истории и международных отношений Рязанского государственного университета имени С.А. Есенина.

1 марта 1848 года лорд Палмерстон, выступая в Палате общин парламента Великобритании, произнес свою знаменитую фразу, ставшую немедленно крылатой:

"Поэтому я утверждаю, что недальновидно считать ту или иную страну неизменным союзником или вечным врагом Англии. У нас нет неизменных союзников, у нас нет вечных врагов. Лишь наши интересы неизменны и вечны, и наш долг - следовать им. Интересы страны, нации являются самым важным уроком, вынесенным из английской дипломатии XIX века, которая никогда не стеснялась менять свою позицию, как по отношению к врагам, так и по отношению к друзьям, лишь только собственные интересы могли считаться ценностью дипломатии Британской короны, которая правила полмиром."

Но к приведенной цитате из речи лорда Палмерстона необходимо добавить еще одну, которая очень точно характеризует отношение многих стран мира к России:

"Как тяжело жить, когда с Россией никто не воюет."

Британские интересы становятся второстепенными, когда речь заходит о России: ненависть и стремление навсегда уничтожить нашу страну буквально переворачивает сознание всегда осторожного и хитроумного английского дипломата.

В чем же дело? В геополитической конкуренции, в желании безраздельно доминировать на огромном Евразийском пространстве, где в XIX веке слишком сильно влияние династии Романовых, имеющих тесные родственные корни с династией Виндзоров и некоторыми европейскими династиями, при этом авторитет русской монархии, закрепленной, в том числе победой в Отечественной войне 1812 года, а также стойкостью монархического строя и невозможностью его модернизации, согласно английским задумкам, не может не приводить в бешенство английскую аристократию, которая стояла у истоков создания общемировой глобализации, подчиняющей себе все нации с целью безраздельного влияния на общественное сознание и подчинение мировым глобальным институтам. Поэтому даже нынешнее противостояние США и России нужно рассматривать через призму английских интересов, преломляющих любое действие двусторонних отношений в свою пользу. Еще в прошлом веке было такое стойкое понятие, как баланс мировых сил и интересов – этому процессу были подчинены две конференции, Ялтинская и Потсдамская, прошедшие в 1945 году и сформировавшие на многие десятилетия мировой облик, не только Европы, но и всего Евразийского континента.

Видный политик, Г. Киссинджер в своей книге «Годы в Белом Доме» утверждает:

Управление балансом сил – постоянная деятельность, а не отдельное усилие, имеющее предсказуемый результат и конец. В значительной степени, это психологический феномен: если равенство сил существует в восприятии сторон, его никто не пытается подвергнуть испытанию. Расчеты должны включать как потенциальные, так и реальные силы, не только обладание преимуществом, но и стремление достичь его. Управление балансом сил требует настойчивости, проницательности, немалой храбрости, но прежде всего ясного понимания условий и задач.

Однако после падения СССР, произошедшего в основном под влиянием внутренних компрадорских сил, находящихся на самой вершине элиты ЦК КПСС, ни о каком балансе сил говорить не приходится, США при тайном воздействии Великобритании окончательно перекроили мир по своему усмотрению, но это был акт весьма напыщенной и недалекой дипломатии империи США, которая мечтала безраздельно владеть миром, и на этой мечте прекрасно сыграла Великобритания, предоставив своему партнеру в упоении обладать целым миром. Надолго? Нет, до 11 сентября 2001 года, когда под завалами Всемирного торгового центра была погребена Америка, хотя и сохраняющая до сегодняшнего дня все признаки мощной и успешной империи. Но тенденции распада уже вовсю сотрясают США, больше не имеющих возможности и политической воли подчинять себе весь мир – ноша оказалась настолько тяжела, что неизбежно погубит «независимую» Америку, а Великобритания снова, как и после Второй мировой войны, извлечет свою выгоду из оглушительного падения США, тем самым подтверждая расхожую формулу Д.Рокфеллера:

Способ делать деньги состоит в том, чтобы покупать, когда на улицах льется кровь.

Не случайно, 40 процентов мировых финансовых потоков проходит через Лондон, ведь элита, заботящаяся только о своих постоянных интересах, предпочитает покупать, когда льется кровь, обесценивается недвижимость и сама человеческая жизнь. Именно поэтому Британская корона сделала, пожалуй, самый авантюрный, но и самый прибыльный шаг, поставив на США в деле развала СССР и разграбления России, так как Лондон прекрасно владеет геополитической социологией, позволяющей Великобритании составлять национальный портрет каждого государства, который, даже отклонившись в сторону под действием внешних обстоятельств, неизменно возвращается к своему исходному состоянию, обусловленному многовековой историей нации, создавшей собственное государство и право. Но Англия планомерно идет вперед по пути создания собственного наднационального Глобального государства, заодно вовлекая в его деятельность все новых членов, в основном за счет расширения либеральных теорий в экономике и в обществе, которое должно поддерживать своих политиков и финансистов.

Дугин очень верно сформулировал цель глобального либерализма:

Либеральная модель основывалась на логике необратимого роста экономики. За доказательство возможности непрерывного роста, экономисты Р. Мертон и М.Скоулз получили Нобелевскую премию. В 1997 г. они научно, с помощью математических расчетов, доказали, что никакого кризиса, ни при каких обстоятельствах не будет, а рост финансового рынка бесконечен. Когда же в результате кризиса рухнула либеральная модель экономической системы, оказалось, что иной модели нет, нет плана спасения и даже наброска этого плана. Эта работа не велась нигде в мире.

С 2001 года, после огненного каббалистического скачка, США стали таким же придатком английского влияния, как и другие страны, вовлеченные в модель постоянно расширяющегося капитала за счет бесконечного роста спроса, который оказался фикцией, утопией, но за этой британской утопией пошли миллионы людей, поддержавшие своими деньгами и жаждой потребительства все либеральные начинания Лондона, собравшего вокруг себя лучшие умы финансовых аналитиков, просчитавших тенденции развития современного мира и конечный итог собственного приложения сил. В результате безудержного накопления капитала из воздуха, все корпорации, банки и даже целые страны стали участниками одной, общемировой финансовой системы, состоящей из 147 ТНК в центре ядра столь разветвленной сети. Именно поэтому Генеральный секретарь ООН Бутрос Бутрос – Гали 22 июля 1996 года сказал:

В очень многих сферах политические лидеры уже не обладают суверенитетом в принятии решений. Но они полагают, что ещё могут сами решать центральные вопросы. Я утверждаю, что это лишь фантазия, только иллюзия.

Однако, несмотря на то, что политическая и финансовая элита многих стран мира стала играть по правилам Великобритании, пока еще остаются национальные интересы, не подвластные сильным мира, так как эти свойства наций укоренены глубоко в народной среде, и понимать тенденции развития и существования наций можно через самый универсальный инструмент изучения общественного мнения – социологию. Однако социология изучает не только общественное мнение, но и тенденции развития общества, заключенных в историческом детерминизме – неизменности вектора движения общества в значительном промежутке времени, поэтому очень важно знать мнение о глубинных причинах принятия тех или иных решений политиков, поддержанных всем обществом, как отражающих собой идеологическое наполнение любого финансового или политического решения, зиждущегося на чаяниях и традициях народа и аристократии, сформировавшейся за несколько столетий в самых непростых условиях конкуренции с другими государствами и идеологиями. Поэтому обратимся к нескольким цитатам, очень точно характеризующим Великобританию.

Линдон Ларуш:

Великобритания, островная торгово-финансовая, мореходная и промышленная империя, выступает преемницей знаменитого города-государства Венеции, могущество которой зиждилось также на финансах и сильнейшем флоте. Жемчужина Северной Италии, построенная на топях и лагунах, Венеция была почти островом. Венецианцы с их деловым стилем становятся основоположниками «трофейной» линии развития Западной цивилизации, оттачивая искусство уничтожения конкурентов чужими руками, стравливания своих соперников между собой, подрывая их изнутри. Они пускают в ход обман, интриги и шпионаж. В Европе эпохи Возрождения слово «венецианец» стало синонимом храброго, богатого и дьявольски умного, но неразборчивого в средствах человека, стоящего по ту сторону добра и зла, отвергающего мораль. Использующего для успеха и яд, и кинжал наемного убийцы, и заговор, и подкуп.

Врагом России являлась и является Великобритания, а не США. Как в то время – в 1946 году, так и сейчас механизм «холодной войны» запускается из Лондона. Как тогда, так и сейчас Лондон – средоточие международной финансовой клики. Эта клика в 1971-72 годах трансформировала мировую финансовую систему по своему усмотрению. По существу, с тех пор и поныне мировые финансы, включая доллар США, политически контролируются Лондоном.

Натан Ротшильд:

Не важно, какая марионетка сидит на троне в Британской империи. Человек, который контролирует выпуск денег в Британии, контролирует Британскую империю, я и контролирую выпуск денег в Британии.

А. Фурсов, директор Центра русских исследований:

Дело в том, что англосаксонская и еврейская элита тесно связаны между собой, особенно после того, как после смерти королевы Виктории в 1902 году европейская аристократия собралась и решила, что можно жениться на финансистах, выходить замуж за финансистов, банкиров - независимо от их национальности. За последние сто лет сформировалась мощная англосаксонско-еврейская элита, которая очень сильна.

Но для чего Лондону нужна власть финансистов, зачем держать в своих руках 40 процентов мировой финансовой системы, ведь должна быть и иная цель, кроме жажды наживы? Ответ дает английский геополитик Х.Ф.Маккиндер, основоположник теории «Хартленд» и член Тайного совета Эдуарда VII и ГеоргаV:

Кто контролирует Восточную Европу, тот командует Хартлендом; Кто контролирует Хартленд, тот командует Мировым островом (то есть Евразией и Африкой); Кто контролирует Мировой остров, тот командует миром.

Хартленд – это мы с вами, это Россия! Итак, ключи к миру лежат через завоевание России, но любой военный способ неприемлем, так как агрессор получит отпор и это знают все в мире, следовательно, русскую Державу нужно уничтожить изнутри, разложив общество путем снижения рождаемости, неконтролируемого натиска трудовых мигрантов из республик Средней Азии, оскудении морали и нравственности, шельмования русской культуры и исторической памяти, создания образа вины в русском человеке, а также самоуничижения и неспособности к развитию творческого созидательного труда через уничтожение промышленности, образования и науки, замены русской классической литературы на суррогаты мыльных опер, бесконечных телесериалов и чувственных романов, а также телевизионных ток – шоу с демонстрацией низменных человеческих пороков с целью создания негативных эмоций телеаудитории, которая затем выплескивается в неконтролируемую агрессию уличных столкновений. И инструментом этого воздействия на Россию Британская корона выбрала США, прекрасно понимая тягу к имперскости во всех делах Вашингтона, пытающегося создать из страны мигрантов, не имеющей исторической памяти, национальной культуры и традиций, мировую сверхдержаву, наподобие Римской империи. И в отношении США Великобритания в XX веке разыграла свою самую большую игру, нацеленную против Хартленда – России.

Америка была призвана стать инструментом уничтожения России. Директива Совета Безопасности США № SC 20/1 1948 года:

Первая цель - уничтожить сферу советского влияния в Восточной Европе, которая достигается с помощью экономического проникновения. Вторая цель - изменение границ Советского Союза и отделение от него, в первую очередь, балтийских стран и Украины. Для этой цели надлежит поощрять и инициировать любые сепаратистские движения в Советском Союзе, ибо сепаратистские движения, правильно организованные, являются самым лучшим средством для уничтожения советской мощи и расчленения СССР. Третья цель - независимо от того, каким будет антикоммунистическое правительство грядущей России (конечно, дружественно относящееся к США), оно всегда должно обладать лишь ограниченным военным потенциалом и должно пребывать в состоянии полной экономической зависимости от Соединенных Штатов.

Г. Киссинджер:

Существование науки в государствах недружественных США рассматривается как стратегическая угроза США.

З. Бжезинский:

Укрепление с помощью трансатлантического партнерства американского плацдарма на Евразийском континенте нужно для того, чтобы растущая Европа стала для США реальным трамплином продвижения в Евразию.

Г. Киссинджер:

Соединенные Штаты минимизируют Китай и Россию, и последним гвоздем в их гроб будет Иран, который, конечно же, главная цель Израиля. Мы позволили Китаю увеличить свою военную мощь, дали России время, чтобы оправиться от приватизации, дали им ложное чувство превосходства, но все это вместе быстрее приведет их к гибели.

Б. Обама:

Конгресс должен сделать все для того, чтобы никто не имел преимуществ перед американскими компаниями, когда речь идет о доступе к новым рынкам, таким как Россия.

Итак, Директива Совета Безопасности США № SC 20/1 1948 года полностью выполнена к радости Великобритании, создавшей офшорных дочек всех российских производителей и финансовых организаций, а также зарегистрировав на острове Мэн все российские самолеты, которые уже не принадлежат России, но являются частной собственностью Лондона, несущего (?) ответственность за перевозки граждан нашей страны. Весь российский бизнес имеет свои английские (но не американские!) филиалы и штаб – квартиры в Лондоне, все российские экономисты высшего звена управления прошли стажировку и обучение в Лондоне. Неужели теория Х.Ф.Маккиндера окончательно победила независимость России и уже невозможно преодолеть подчиненность государственных институтов нашей страны внешнему управлению США и Великобритании? Неужели Хартленд, ставший ключами к владению всем миром, пал под ноги торжествующего победителя, и Россия уже никогда не будет именоваться этим гордым именем, замененным на различные названия некогда русской Державы?

Не будем торопиться с ответами, лучше посмотрим на те тенденции, что происходят в России за последние 17 лет. В. В. Путин, «7 предвыборных статей»:

Мировой кризис, разразившийся в 2008 году, коснулся всех, многое подверг переоценке. Зашла в тупик модель, построенная на безудержном наращивании заимствований, на жизни в долг и проедании будущего, на виртуальных, а не реальных ценностях и активах. Кроме того, генерируемое благосостояние крайне неравномерно распределялось и распределяется между отдельными странами и регионами. Мы не играли в «пустышки». Наша экономическая политика была продуманной и осмотрительной. В докризисный период мы существенно нарастили объем экономики, избавились от долговой зависимости, подняли реальные доходы граждан, создали резервы, которые позволили пройти кризис с минимальными потерями для уровня жизни населения. Следует признать, что по своему масштабу сегодняшние глобальные дисбалансы таковы, что вряд ли они могут быть устранены в рамках действующей системы. Мир вступает в зону турбулентности. И, безусловно, этот период будет длительным и болезненным. Здесь не надо питать иллюзий. Сейчас крупнейшие экономические центры вместо того, чтобы служить локомотивами развития, придавать устойчивость мировой экономической системе, во все возрастающей степени порождают проблемы и риски. В этих условиях Россия может и должна достойно сыграть роль, продиктованную ее цивилизационной моделью, великой историей, географией и ее культурным геномом, в котором органично сочетаются фундаментальные основы европейской цивилизации и многовековой опыт взаимодействия с Востоком, где сейчас активно развиваются новые центры экономической силы и политического влияния.

И. Аксаков:

Самый внешний рост России, самое ее могущество не так страшны Европе, сколько пробуждение в русских людях народного самосознания: могущество России не однажды было употреблено западною Европою в пользу себе, не однажды служило оно интересам иноземным в ущерб интересам русским. Всего сильнее опасается Европа нашего внутреннего выздоровления, цельности нашего духовного организма. Всего нежелательнее ей, чтобы мы стали, наконец, сами собой. Проявление самобытной русской духовной творческой силы, по мнению Европы, опаснее для ее духовного и политического владычества, чем миллионы вооруженного русского воинства.

Н. Нарочницкая:

И России, и Западной Европе необходим мощный импульс в начавшемся третьем тысячелетии от Рождества Христова. Но для этого нужно признать, что не только самой России, но и Европе нужна и выгодна сильная Россия, что им обеим нужно, чтобы Россия вернула роль системообразующего фактора международных отношений.

Ф. Достоевский:

Неожиданного (впрочем, далеко не для всех) было то, что народ не забыл свою великую идею, свое "Православное дело" - не забыл в течение двухвекового рабства, мрачного невежества, а в последнее время - гнусного разврата, материализма, жидовства и сивухи. Даже, может быть, и ничему не верующие поняли теперь у нас наконец, что значит, в сущности, для русского народа его Православие и "Православное дело"? Они поняли, что это вовсе не какая-нибудь лишь обрядная церковность, а что это именно есть прогресс человеческий и всеочеловечение человеческое, так именно понимаемое русским народом, ведущим все от Христа, воплощающим все будущее свое во Христе и во Христовой истине и не могущим и представить себя без Христа.

И. Ильин:

Тридцать лет терпит русский народ унижения; и, кажется, нет им конца и края. Тридцать лет попирают темные и преступные люди его очаги и алтари, запрещают ему молиться, избивают его лучших людей - самых верующих, самых стойких, самых храбрых и национально преданных, - подавляют его свободу, искажают его духовный лик, проматывают его достояние, разоряют его хозяйство, разлагают его государство, отучают его от свободного труда и свободного вдохновения. Тридцать лет обходятся с ним так, как если бы он был лишен национального достоинства, национального духа и национального инстинкта. Эти годы насилия и стыда не пройдут даром: нельзя народному организму "запретить здоровье", - он прорвется к нему любой ценой; нельзя погасить в народе чувство собственного духовного достоинства, - эти попытки только пробудят его к новому осознанию и новой силе. То, что переживает сейчас русский народ, - есть строгий и долгий ученический искус, живая школа душевного очищения, смирения и трезвения.

Н. Гоголь:

Вы еще не любите Россию: вы умеете только печалиться да раздражаться слухами обо всем дурном, что в ней ни делается, в вас всё это производит только одну черствую досаду да уныние. Нет, это еще не любовь, далеко вам до любви, это разве только одно слишком еще отдаленное ее предвестие. Нет, если вы действительно полюбите Россию, у вас пропадет тогда сама собой та близорукая мысль, которая зародилась теперь у многих честных и даже весьма умных людей, то есть, будто в теперешнее время они уже ничего не могут сделать для России, и будто они ей уже не нужны совсем; напротив, тогда только во всей силе вы почувствуете, что любовь всемогуща и что с ней возможно всё сделать. Нет, если вы действительно полюбите Россию, вы будете рваться служить ей; не в губернаторы, но в капитан-исправники пойдете, - последнее место, какое ни отыщется в ней, возьмете, предпочитая одну крупицу деятельности на нем всей вашей нынешней бездейственной и праздной жизни. Нет, вы еще не любите России.

И. Сталин на расширенном заседании Военного Совета при Наркоме обороны 2 июня 1937 года:

Разведка - это та область, где мы впервые за 20 лет потерпели жесточайшее поражение. И вот задача состоит в том, чтобы разведку поставить на ноги. Это наши глаза, это наши уши. Слишком большие победы одержали, товарищи, слишком лакомым куском стал СССР для всех хищников. Громадная страна, великолепные железные дороги, флот растет, производство хлеба растет, сельское хозяйство процветает и будет процветать, промышленность идет в гору. Это такой лакомый кусок для империалистических хищников, что он, этот кусок, обязывает нас быть бдительными. Судьба, история доверили этакое богатство, эту великолепную и великую страну, а мы оказались спящими, забыли, что этакое богатство, как наша страна, не может не вызывать жадности, алчности, зависти и желания захватить эту страну.

Итак, что же значат для всех нас приведенные цитаты о жизни России и русского народа? Только то, что Россия никогда не пасовала перед трудностями, но всегда шла вперед, опираясь на свою культуру, традиции, память предков, любовь к Родине и стойкую уверенность каждого гражданина России в необходимости защищать свою страну от врага. Это наш цивилизационный выбор, позволяющий быть устойчивым обществу и государству, это менталитет русского народа, созданный задолго до херсонесской купили равноапостольного князя Владимира, когда крестилась Русь, принявшая христианство, как свой долг перед Творцом, который необходимо отдавать беззаветным служением на благо великой страны и великого народа. Никто не сделал нас великими, но дела наших предков и современников свидетельствуют о том, что дух русского мужества и готовности к самопожертвованию никуда не делся из нашего народа, вопреки ожиданиям стратегов США и Великобритании, радовавшихся нашим поражениям все 90-е годы прошлого века. Нас не сломило предательство элиты, алчность олигархов, продажность чиновников и политиков, жестокость и надменность представителей силовых ведомств, Россия выжила, пройдя через горнило страданий и потерь, ошибок и поражений, и сегодня снова готова покорять горизонты, недоступные для народов других стран, так и не сбросивших с себя тиски либерального фашизма, плотно связавшего по рукам и ногам западные общества, переставшие быть национально ориентированными и отвергнувшими свой цивилизационный выбор ради утопии всемирного лозунга «свободы, равенства и братства», под знаменами которого без устали работала гильотина Французской революции, отрубая головы лучшим представителям народа – элите науки, образования, философии и естествознания. Пример Франции ничему не научил Европу, а тем более США, страны – акцептора, привыкшей только получать, ничего не отдавая.

Именно поэтому США были заинтересованы в отторжении от России стран Прибалтики, Украины, Белоруссии и Казахстана, так как прекрасно понимали, что в единстве России таится огромная сила, способная привлечь к себе всех, кто не только ищет защиты от агрессора, но и думает о своем существовании и процветании, стремится построить свое будущее рядом с тем, кто старается больше дать, чем взять. В этом кардинальное отличие Российской империи, не являющейся классической империей, как колониальной Державы, от США и Великобритании, чьи империи построены только по принципу получения, захвата, принуждения многих народов мира к использованию их потенциальной силы, богатства и возможностей ради влияния суверена, алчного до чужого добра. Однако конец XX века со всей очевидностью показал истощение модели глобализма, основанной на расширении рынка, на закабалении ссудным процентом все большего количества стран и народов, так как развитие остановилось, а это невозможно, согласно всем постулатам капитализма, который прекращает свое существование и начинает саморазрушаться при отсутствии ссудного процента. Кризис спроса неизбежно ведет к кризису финансовой системы с ее крахом, который еще можно было бы смягчить, если мировое сообщество стало самостоятельно налагать на себя ограничения, но это невозможно по двум причинам: 1. Сокращение правящих элит негативно скажется на возможности управления созданным Глобальным государством, на которое сделана основная ставка финансового коминтерна, 2. Ухудшение уровня жизни населения неизбежно усилит кризис спроса, что может привести к неуправляемому банкротству финансовых компаний и частных лиц, когда последствия экономического коллапса могут быть ужасны.

США и Великобритания сами загнали себя в ловушку мирового господства, когда нет ни идеологических, ни политических основ для мирового наднационального правительства богатейших элит, узурпировавших право навязывать всем странам свою волю. Выход из этого тупика только один – Большая война, которую уже сегодня нелетальными методами ведут США против России, Европы, Юго – Восточной Азии и Корейского полуострова, тактически нащупывая лучший плацдарм для начала Третьей мировой войны, которым может оказаться в итоге вся Земля, так как массированное противостояние двух огромных фронтов, как это было во время Великой Отечественной войны 1941 – 1945 годов, сегодня невозможно в силу отсутствия мобилизационных резервов и наличия средств, способных поражать противника на любом удалении от линии фронта. Следовательно, на первый план выходит психологическая и идеологическая или цивилизационная война, которая ведется иными силами и средствами, с привлечением компрадорской элиты страны – донора. И если у США все получилось в СССР 19 августа 1991 года, и 23 февраля 2014 года на Украине, то что может помешать Вашингтону продолжить успешный опыт цивилизационной войны в России сегодня? Уничтожение России или Хартленда, согласно теории Маккиндера, передаст ключи от мира в руки правительству Глобального государства, которое сможет окончательно подчинить весь мир своему влиянию и управлению. Одно мешает Глобальному государству – нежелание России и русского народа подчиняться внешним управляющим силам и это нежелание настолько сильно, что даже хаос 90-х годов прошлого века не смог преодолеть сопротивление всего нашего народа, и не преодолеет!

В рамках геополитической социологии, имеющей отношение к странам, противостоящим друг другу, важно точно определить цивилизационный выбор страны – конкурента, внимательно изучая тенденции исторического развития, стремления элит и возможности народа к мобилизационному объединению для отражения атаки агрессора, а также стойкости культуры и традиций, языка и территориальной целостности, а также экономического способа существования той или иной цивилизации, когда на примере трех стран, играющих сегодня ключевые роли в мировой геополитике: России, США и Великобритании, можно прогнозировать дальнейшие действия конкурентов в глобальном пространстве мировой экономики и политики. Но этот анализ был бы неполным без исторического и цивилизационного детерминизма, который способен продемонстрировать тенденции внутри актора (страны), когда из небольших флуктуаций (возмущений) общественного мнения вырастает настоящий девятый вал, создающий новую общественно – экономическую формацию.

Копия чужих материалов

Королева с радостью встретила начало нового года. Начало прошлого, 1848-го, было не из приятных. Но тень революции уже, кажется, прошла, и, хотя бед еще хватало, прямой угрозы восстания больше не существовало.

Лорд Пальмерстон стал совершенно невыносим. Королева не раз выговаривала ему за то, что он утаивает от нее государственные бумаги, он же ссылался на всякие сложности: например, когда все были охвачены страхом, что толпа двинется на Букингемский дворец, а королева уехала сначала на остров Уайт, а затем в Шотландию, доставлять к ней бумаги было практически невозможно. Никакому воздействию этот человек не поддавался. К королевским громам и молниям он был совершенно невосприимчив, как будто к звукам детского барабана. А самым большим его недостатком было то, что он, приняв какое-нибудь решение, тут же приводил его в исполнение, а королеву ставил перед fait accompli .

Как бы я хотела избавиться от этого Пальмерстона! - не раз вздыхала королева.

Оставалось довольствоваться тем, что жизнь протекала сравнительно мирно и что она не беременна… по крайней мере пока. Тридцать лет. Право, я старею, подумала она; двенадцать лет как на троне, девять лет - жена, да к тому же мать шестерых детей. Оглядываясь назад, она могла сказать, что жизнь не обошла ее событиями.

Политическое положение, как всегда, оставляло желать лучшего. Как ей хотелось, чтобы у власти снова оказался сэр Роберт! Состояние дел не исключало такой возможности, так как палата общин разделилась на сторонников свободной торговли и протекционистов, и правительство лорда Джона удерживалось у власти лишь благодаря поддержке сэра Роберта и его сторонников. Лидер палаты общин, лорд Джордж Бентинк, неожиданно умер, и его место занял человек, постоянно привлекавший к себе внимание, и не только своей огненной шевелюрой, - Бенджамин Дизраэли.

И тут… королева снова забеременела. Неужели этому не будет конца? Правда, на этот раз передышка получилась дольше, чем обычно. Не то чтобы она была против детей, но ей и впрямь хотелось немного отдохнуть.

Прошлым летом в Осборне они так весело проводили время. Дети чувствовали себя там прекрасно, и она радовалась тому, что Берти заметно изменился к лучшему: он перестал запинаться, и мистер Берч всячески расхваливал его. Правда, когда Альберт спрашивал Берти о чем-либо, а делал он это часто, Берти все же иногда запинался или давал какие-то бестолковые ответы, но в целом успехи принца были очевидны.

Она приучала детей к чтению: все они садились в кружок, и каждый, прочитав абзац, передавал книгу дальше. Альберт тоже обычно присутствовал при этом, улыбаясь и поправляя произношение детей, когда они читали по-немецки. В конце обязательно декламировали, сменяя друг друга, выученное наизусть стихотворение, в котором даже у маленькой Елены были свои строчки.

Вики, как всегда, первенствовала, и королева не раз говорила Альберту, что не нужно слишком давить на бедного Берти, поскольку он не в состоянии состязаться с такой умной сестрой. Альберт не соглашался с ней и утверждал, что строгость нисколько не помешает, и Виктория, когда они оставались наедине, упрекала его в том, что он слишком уж благоволит к Вики.

Альберт решительно отвергал упреки, и у них порой возникали перепалки, которые, впрочем, быстро заканчивались. Королева называла их приятными семейными ссорами - в конце концов, вся вина Альберта заключалась в том, что он безмерно любил старшую дочь. Для нее он устраивал морские купания, которые, как говорили, очень полезны. Вики, одетая в закрытый купальный костюм, выскакивала из кабинки, которую подвозили к самому берегу, и, окунувшись, снова забиралась в кабинку.

Альберт постоянно старался заставить детей делать что-то полезное, поэтому каждый имел свою полоску земли в саду, лопатку и садовый совок, горшочки с цветами и передники с инициалами.

С каждым годом Осборн становился все красивее. К всеобщей радости, Альберт занялся разбивкой садов. Разумеется, он все тщательно продумывал.

Жизнь в Осборне казалась королеве удивительной. Она чувствовала себя очень уютно в маленьких комнатках - столь отличных от комнат в Виндзорском замке или Букингемском дворце; в кабинете у нее стояли рядом два письменных стола, чтобы можно было работать вместе с Альбертом.

Однажды она сказала ему:

Порой мне так хочется побыть с вами вдвоем, без детей.

Альберту было приятно слышать это признание, но, по его мнению, иметь такие желания не подобало родителям. Однако он согласился, что они и в самом деле слишком редко остаются совсем одни.

Вероятно, - сказал Альберт, - вам и дорого-то это потому, что случается так редко.

Потом они отправились в Балморал.

Лето было для острова Уайт, осенью же, когда холмы становились лиловыми от вереска, наступало время Шотландии.

Королева стала чувствовать, что Балморал привлекает ее даже больше, чем Осборн. Природа там была более дикой, а люди более прямыми и простодушными. Альберт часто с теплым чувством сравнивал эту сильно пересеченную местность с окрестностями Розенау. Королева тоже любовалась ею.

Она велела детям носить юбки шотландских горцев. Альберт тоже ходил в юбке. Что же касается ее самой, то она предпочитала платья, сшитые из мягкого сатина или королевской шотландки. Шотландский акцент она находила очаровательным и отнюдь не обижалась на грубоватых слуг. Они могли назвать ее «моя дорогая», что противоречило правилам дворцового этикета при обращении к королеве, но она чувствовала себя с ними в совершеннейшей безопасности: пусть они и не воздавали ей королевских почестей, они готовы были отдать за нее жизнь.

Милые добрые люди, называла она их. Она решила научиться танцам их страны и стала брать уроки. Они требовали физических усилий, но то было еще до того, как она убедилась, что снова беременна.

Она считала, что им всем не мешало бы научиться говорить на гэльском - тогда бы они лучше понимали здешних людей.

Горцы народ горделивый и держатся с достоинством, - сказала она. - Они такие сильные и такие верные.

Альберт соглашался с ней. Он часто уходил на рыбалку и возвращался в хорошем настроении, если улов оказывался богатым, и предпочитал молчать, если поймать ничего не удалось.

И спрашивать не нужно! - весело кричала Виктория. - Все видно по вашему лицу.

Бывая в горах, Альберт всегда чувствовал себя гораздо лучше. И климат ему подходил. Возможно, он не так часто простужался бы зимой, если бы все время жил в сельской местности.

Зима здесь будет довольно суровой, - напомнила она ему, но Альберт привык к студеным зимам Германии и сказал, что озеро, вероятно, замерзнет и он с удовольствием бы покатался на коньках.

Мне никогда не забыть крестины Киски, когда вы катались на пруду у Букингемского дворца. Вы помните?

Еще бы не помнить, как под ним треснул лед, а сам он оказался в ледяной воде.

Так сильно я еще в жизни не пугалась, - сказала королева.

Но вы оказались очень смелой, любовь моя, - сказал Альберт. - Не то что ваши фрейлины, которые чуть не ударились в истерику.

Я так тревожилась за вас. Я думаю, с тех самых пор и пошли ваши простуды. Вы простуживаетесь по нескольку раз за зиму.

За городом я был бы здоров.

Катались бы на коньках? - спросила она, смеясь. - Я бы не возражала, будь при вас кто-нибудь из этих милых горцев. Джон Браун, например, прекрасный молодой человек. На него вполне можно положиться.

Альберт не возражал. Он задумчиво заговорил о жизни в горах и о том, как бы ему хотелось вместе с нею проводить здесь гораздо больше времени.

Увы, это было невозможно. Ирландия опять вызывала немалое беспокойство. Неурожай картофеля принес мор и разорение. Слушая рассказы о лишениях людей, королева плакала: нищета была такая, что у многих не на что было купить гробы и они просто закапывали умерших, порой даже не найдя материи для савана.

Но не меньше потрясали ее рассказы об убийствах лендлордов.

Однажды, когда она ехала в карете по Конститьюшн-Хилл, ирландец по имени Уильям Хэмилтон выхватил револьвер и прицелился в нее. Его схватили, и, хотя револьвер его, как оказалось, был не заряжен, ему дали семь лет каторги.

Однако даже это покушение не заставило ее отказаться от запланированной поездки в Ирландию.

Совершенно неожиданно визит прошел успешно. Ирландцы, совсем недавно находившиеся на грани революции, почувствовали, что их сентиментальные сердца растаяли от искреннего сочувствия к ним маленькой королевы.

Вскоре после возвращения королевы домой пришла добрая весть из Индии. Пенджаб был принят в состав Британской империи, и магараджа, желая продемонстрировать свое громадное уважение к королеве, которую он признал своей правительницей, подарил ей бриллиант кохинор.

Такого красивого камня я еще в жизни не видела, - сказала королева. Она показала его детям. - Но самое главное - это то, в честь чего его подарили.

В мае, за несколько недель до своего тридцать первого дня рождения, королева родила еще одного ребенка, мальчика. Альберт ликовал, а королева, кое-как выкарабкавшись из апатии, которая у нее всегда следовала за родами, радовалась вместе с ним.

Спустя два-три дня детей привели посмотреть на младенца, которого королева держала на руках.

Альберт сказал, что все дети должны встать на колени и возблагодарить Бога за то, что он благословил их еще одним братом. Как потом сказала Альберту королева, трудно было сдержать слезы при созерцании столь трогательной сцены.

Альберта очень увлекла перспектива предстоящей международной промышленной выставки в Гайд-парке. Ведь она, говорил Альберт, пойдет на пользу промышленности, даст работу многим людям, она принесет стране только благо. Правда, потребуется приложить немало усилий, примерно с год уйдет на подготовку, зато о ней будет говорить вся Европа, ее запомнят как величайшее событие.

Милый Альберт, он был возбужден, как малое дитя. Он пригласил Пэкстона, известного архитектора, и они стали думать, как им построить большое здание из стекла - нечто вроде оранжереи, только много-много больше. Этот стеклянный дворец должен был стать центром выставки.

Королева разделяла энтузиазм мужа и считала, что это дело стоящее. «Если бы министры, - думала она, - могли заниматься чем-нибудь подобным вместо того, чтобы спорить до хрипоты из-за всякой чепухи».

Однако они устроили спор даже из-за этого проекта, пытаясь его отменить. Альберт и его комитет приняли решение провести выставку в Гайд-парке, а некоторые члены парламента стали категорически возражать против этого. Бедный Альберт пришел в отчаяние, когда против выступила и «Таймс».

Это же просто безумие, - стонал Альберт. - Если нас не пустят в парк, все наши усилия пойдут насмарку.

Однако тут произошло такое ужасное событие, что не только королева, но и Альберт даже думать забыли о выставке.

28 июня, когда сэр Роберт Пиль ехал по Конститьюшн-Хилл, его лошадь вдруг чего-то испугалась и сбросила его наземь. Он так сильно разбился, что и пошевельнуться не мог, а потому лежал на дороге без движения, пока его не заметили какие-то проезжавшие в экипаже люди. Они остановились рядом и, узнав его, отвезли домой, на Уайтхолл-Гарденс.

Там его положили на диван в одной из комнат внизу, где он через четыре дня скончался.

Королева расстроилась донельзя.

Он все же был великий человек, - сказал Альберт. - Я никогда не забуду, что он сделал для меня тогда, когда меня так упорно отказывались понимать.

Королева с сожалением вспоминала о тех днях, когда она боялась, что сэр Роберт вот-вот сменит лорда Мельбурна. Она относилась к нему, разумеется, несправедливо, называла его «учителем танцев». Ах, как же она была глупа! Она смотрела тогда на лорда Мельбурна с обожанием, поэтому любой, кто пытался занять его место, неизбежно выглядел в ее глазах чудовищем.

Она написала сочувственное письмо убитой горем леди Пиль, выражая свое соболезнование. Сколько же печальных событий за последнее время! Два года назад умерла бедная тетя Софи; тетя Глостер явно тронулась умом и стала вести себя очень странно: на крестинах маленькой Луизы она забыла, где находится, и, встав с места посреди службы, подошла к королеве и опустилась перед ней на колени. Она едва сумела уговорить тетю Глостер вернуться на место, но присутствующие не могли этого не заметить. А теперь еще заболел дядя Кембридж, и казалось весьма вероятным, что он уже долго не протянет. Все дяди и тети постепенно оставляли этот мир, опадая с древа жизни, как сухие листья. Пришла печальная весть из Бельгии: дорогая тетя Луиза столько пережила, когда ее королевской родне пришлось бежать из Франции, что заболела неизлечимой болезнью. При этой горькой новости Виктория чуть и сама не заболела, ибо жену дяди Леопольда она любила больше всех остальных теток и дядьев.

Она решила проведать дядю Кембриджа, чтобы по возможности подбодрить его. Взяв с собой Берти, Альфреда, Алису и одну из фрейлин, она отправилась в дорогу. Пробыли они у него недолго, а весь обратный путь она рассказывала детям о днях, проведенных в Кенсингтонском дворце. Когда они поворачивали, чтобы въехать в ворота Букингемского дворца, толпа оказалась в непосредственной близости от кареты. Внезапно вспомнив о былых покушениях на нее, королева в волнении подалась вперед, чтобы в случае чего защитить детей, как вдруг какой-то мужчина, подойдя к самой карете, замахнулся тяжелой тростью с рукояткой и изо всех сил опустил ее королеве на голову. Жизнь ей, вероятно, спасло то, что она была в дамской шляпке с жестким металлическим каркасом. Теряя сознание, она успела увидеть пунцовое лицо Берти и озадаченные мордашки Альфреда и Алисы.

Она почти тут же пришла в себя и услышала, как фрейлина сказала:

Его схватили.

Вокруг кареты толпился народ. Виктория крикнула:

Не беспокойтесь! Я не пострадала.

Чтобы показать всем, что она действительно не пострадала, Виктория в тот вечер, как и собиралась, отправилась в оперу, и, надо сказать, прием, оказанный там королеве, стоил проявленной ею решимости. Подобная демонстрация преданности людей вынуждала забыть и о присыпанном пудрой синяке, и о боли, от которой раскалывалась голова.

Напавший на нее оказался неким Робертом Пейтом, человеком из хорошей семьи, отец которого когда-то был шерифом графства Кембридж, а сам он пять лет прослужил в армии. Его приговорили к семи годам каторги. Никакого мотива у него как будто не было, и признаков сумасшествия за ним прежде не замечалось. Его частенько видели прогуливающимся в парке; говорили, что он несколько чванлив, в остальном же вполне нормален.

Королева тоже не верила, что он сумасшедший, но ведь это ужасно, что женщины так беззащитны. Попытку убить ее из-за какого-то личного горя или ненависти к монархии еще можно как-то понять, но ударить беззащитную молодую женщину по голове тростью - это уже было жестоко, не по-человечески.

Она не удержалась, чтобы не высказать эти мысли в письме к дяде Леопольду, а затем перешла к описанию похорон сэра Роберта.

«Сегодня хоронили бедного милого Пиля. Горе, вызванное его смертью, очень велико, страна оплакивает его как родного отца. Как будто каждый потерял личного друга… Мой бедный Альберт, который был таким свежим и здоровым, когда мы вернулись из Осборна, выглядит бледным и уставшим - так сказалась на нем смерть сэра Роберта. Он считает, что потерял второго отца».

Это была правда. Альберт был подавлен. Он и всегда-то легко впадал в уныние, а теперь из-за нападения на Викторию и из-за утраты сэра Роберта перспектива казалась довольно мрачной. А тут еще смерть дяди Кембриджа и бесконечные придирки к проектам предполагаемой выставки.

А сколько же таких, которыми мы бы с легкостью пожертвовали ради одного сэра Роберта, - как-то сказал он, имея в виду близоруких критиканов, пытавшихся сорвать его планы, и среди них, разумеется, лорда Пальмерстона.

Что да, то да - лорд Пальмерстон мог вывести из себя кого угодно.

Например, он совершенно несправедливо обошелся с генералом Хайнау. Генерал этот приехал в Англию без приглашения после участия в подавлении венгерского восстания, во время которого прославился чрезмерной жестокостью. В газетах писали, что он вешал солдат, которых брал в плен, и заживо сжигал крестьян вместе с их домами, не щадя ни детей, ни женщин. Его жестокость как бы отражала поведение толпы во время французской революции.

На свою беду, оказавшись в Англии, он решил посетить знаменитую пивоварню Баркли и, будучи там, расписался в книге посетителей. Необычная фамилия вкупе с довольно своеобразной внешностью, весьма похоже пародировавшаяся в бесчисленных карикатурах, выдала его. Работники пивоварни пришли в ярость и решили выразить генералу свой протест. Кто-то швырнул ему на голову мешок хмеля, отчего генерал растянулся посреди двора. После чего раздался крик: «Долой австрийского палача!» Рабочие вываляли генерала в грязи, а когда он вырвался и побежал, бросились за ним вслед; на пути ему попалась пивная, и он взлетел по лестнице вверх, но его вытащили на улицу и погнали к реке, где наверняка бросили бы в воду, если бы его не спасли подоспевшие полицейские.

Королева не могла оставить случившееся без внимания и обсудила это дело с Альбертом.

Прежде всего она была крайне возмущена. ЧтоМЃ бы этот человек ни сделал, здесь он гость, а с ним обошлись против всех правил гостеприимства.

Поступить подобным образом с генералом значило оскорбить Австрию, а потому следовало незамедлительно принести ему извинения.

Министр иностранных дел это хорошо сознавал и, когда королева послала за ним, прихватил с собой черновик извинения. Он появился во дворце учтивый и улыбающийся, поклонился королеве и удостоил принца высокомерным приветствием, смахивающим на небрежный кивок.

То, что произошло, в высшей степени достойно сожаления, - сказала королева.

Несомненно, мэм, - согласился Пальмерстон. - Генералу еще повезло, что появилась полиция, иначе бы… - Пальмерстон чуть ли не радостно улыбнулся.

Вы приготовили извинение? - Она протянула руку, величественная, как всегда, когда ей приходилось разговаривать с этим человеком, к которому она испытывала неприязнь.

Он протянул ей бумагу.

Она была составлена так, что никакого сочувствия к генералу в ней не ощущалось; правда, в ней выражалось определенное сожаление, что с ним плохо обошлись, однако, как следовало из последнего абзаца, он и сам проявил неблагоразумие, приехав в Англию, если вспомнить о репутации, которую он недавно приобрел.

Дойдя до этого места в документе, королева вспыхнула.

Это может быть сочтено за дерзость, - сказала она. - Последние строки следует убрать, прежде чем извинение будет отправлено.

Это невозможно, - улыбнулся Пальмерстон.

И он еще смеет говорить королеве, что возможно, а что нет!

Оно уже отправлено, ваше величество!

Она не знала, что и сказать, Альберт тоже. Посылать такие документы без их одобрения?!

Нужно незамедлительно послать еще одно, новое извинение! - вскричала королева.

Пальмерстон согласно склонил голову, но ничего не сказал.

Итак, - продолжала королева, - вы приготовите черновик и принесете мне на проверку. В нем австрийскому правительству будет дано знать, что произошла небольшая ошибка.

Пальмерстон любезно улыбнулся и покачал головой.

Нет, мэм, для министра иностранных дел Вашего Величества предпринять подобное деяние никак невозможно.

Вы хотите сказать, что отказываетесь повиноваться моим пожеланиям?

Я хочу сказать, мэм, что, если вы будете настаивать на своем, я уже не буду министром иностранных дел Вашего Величества.

Затем он попросил разрешения удалиться, и оно тут же было ему дано. Когда он ушел, королева дала выход своему гневу. Да как он смеет! Она примет его отставку. Господину Пальмерстону следовало бы знать, что он не может вести себя подобным образом с королевой.

Успокаивать ее пришлось Альберту, который ненавидел Пальмерстона не меньше, чем она.

Вы не можете уволить своего министра иностранных дел, любовь моя. Это дело лорда Джона Рассела. Премьер-министр все-таки он.

В таком случае я выражу ему свои пожелания.

Любовь моя, Пальмерстон, увы, самый сильный человек в правительстве. Рассел не выстоял бы против него. Ни к чему хорошему это не приведет.

Разумеется, она знала, что Альберт прав. Убрать Пальмерстона действительно не так-то легко.

Они часто говорили об этом человеке.

Жаль, что нет больше сэра Роберта, - сокрушалась королева. - По крайней мере он был сильным человеком.

Однако Альберт сомневался, что и сэр Роберт смог бы противостоять лорду Пальмерстону.

Пришла трагическая весть от дяди Леопольда: умерла тетя Луиза.

Виктория, называвшая ее самой любимой из всех своих тетушек, была безутешна.

Бедный дядя Леопольд! - плакала она. - Второй раз в жизни остается один. - Королева не могла не думать о милых детках, оставшихся без матери.

Ах, если бы мы находились ближе друг к другу! - вздыхала она.

А пока ничего не оставалось, кроме как писать дяде Леопольду длинные сердечные письма, уверять его, что и она, и Альберт постоянно о нем думают, перечитывают его послания и вспоминают те счастливые времена, которые Виктория провела в обществе Луизы.

Fait accompli (фр.) - свершившийся факт.

В 1851 году удача принца достигла верхней отметки. Успех Великой Выставки невероятно укрепил его репутацию и, казалось, надолго завоевал ему ведущее место в политической жизни страны. И не успел закончиться год, как его ждала еще одна победа, но на этот раз в совершенно иной сфере. Этот триумф, знаменательный своими судьбоносными последствиями, сам родился из целой серии сложных обстоятельств, которые вызревали долгие годы и внезапно принесли плоды.

Альберт по-прежнему не пользовался популярностью в высшем обществе. Аристократы продолжали относиться к нему с неодобрением, и он, в свою очередь, отвечал им взаимностью. На какое-то мгновение, впрочем, показалось, что эта неприязнь высших классов вот-вот может перерасти в сердечную привязанность. Это случилось, когда они с удивлением узнали, что принц во время загородного визита участвовал в конной охоте с гончими и показал исключительное мастерство. До этого считалось, что принц неуверенно держится в седле, что, впрочем, вполне естественно для какого-то там иностранца, а тут он вдруг перескакивает через пятипланочные ворота и загоняет лисицу, как будто родился и вырос в Лестершире. Они едва могли в это поверить; неужели они ошибались и Альберт не такой уж плохой парень?. Если бы он захотел закрепить эту репутацию, то наверняка не упустил бы такой возможности, купил бы несколько гунтеров и время от времени выезжал бы на них. Но это не входило в его планы. Охота рождала в нем скуку, а у Виктории вызывала тревогу. Поэтому, как и прежде, он продолжал выезжать верхом лишь для разминки или по делам, а вовсе не для развлечения. В результате было решено, что хотя принц, вне всякого сомнения, великолепно держится в седле, он все-таки не спортсмен.

Это было куда серьезней, чем может показаться. Дело не в том, что благородные леди поднимали Альберта на смех, а благородные джентльмены презрительно хмыкали при упоминании его имени; и даже не в том, что Виктория, которая до замужества пыталась завоевать популярность в светском обществе, мало-помалу оставила эти попытки под влиянием мужа. Со времен Чарльза II английские монархи, за единственным исключением, никогда не следовали моде; а то, что этим исключением был Георг IV, только подтверждало правило. Так что вовсе не пренебрежение модой вменялось принцу в вину, а отсутствие других исключительно важных качеств. Враждебность высших классов была следствием более глубокого антагонизма, нежели неприятие манер или вкусов. Принца называли инородцем. Трудно сказать, что именно понималось под этим словом, но факт был очевиден для всех. К примеру, лорд Пальмерстон тоже не гнался за модой. Великие аристократы-виги косо на него посматривали и терпели лишь как неприятную неизбежность судьбы. Но лорд Пальмерстон был англичанином до мозга костей. Было в нем что-то, что с необычайной очевидностью выражало коренные признаки английской расы. Он был полной противоположностью принца. По странной случайности получилось так, что именно этому типичному англичанину пришлось вступить в тесный контакт с заморским чужеземцем. В результате различия, которые в более удачных обстоятельствах могли бы сгладиться и исчезнуть, вместо этого проявились с болезненной остротой. Самые тайные силы души Альберта бросились на борьбу с врагом, и в последовавшем долгом и яростном конфликте казалось, что он сражается с самой Англией.

Вся жизнь Пальмерстона прошла в правительстве. В двадцать два он стал министром; в двадцать пять ему предложили пост министра финансов, от которого он с неожиданным для него благоразумием отказался. Свою первую должность он занимал бессменно двадцать один год. Когда к власти пришел лорд Грей, Пальмерстон получил пост министра иностранных дел, на котором пробыл два срока, в общей сложности еще двадцать один год. За это время его репутация в обществе неизменно росла, и когда в 1846-году он стал министром иностранных дел в третий раз, его положение в стране стало близким, если не равным, премьер-министру лорду Расселу. Он был высоким, крупным, веселым человеком шестидесяти двух лет, с широким лицом, подкрашенными бакенбардами и сардонически вытянутой верхней губой. Его частную жизнь едва ли можно было считать образцовой, но он успокоил общественное мнение, женившись уже в позднем возрасте на леди Купер, сестре лорда Мельбурна и одной из наиболее влиятельных покровительниц Вигов. Могущественный, опытный и чрезвычайно самоуверенный, он, естественно, почти не обращал внимания на Альберта. Да и с какой стати? Ах, принц интересуется иностранной политикой? Ну, тогда пусть он сам обращает внимание на него - на него, который был министром, когда Альберт еще под стол пешком ходил, который был избранным предводителем великой нации и который ни разу в жизни ни в чем не ошибался. Он вовсе не искал внимания принца - Боже упаси: для него Альберт был всего лишь молодым иностранцем, ничем особенно не выдающимся, чьим единственным достоинством было то, что ему случилось жениться на королеве Англии.

Пальмерстон жил инстинктами - зорким взглядом и сильными руками, ловко выкручиваясь из любых возникающих неприятностей и полагаясь на подсознательное ощущение ситуации. Он был отважен; и ничто не доставляло ему большего удовольствия, чем вести корабль государства наперекор буре, в бушующем море и под всеми парусами. Однако есть предел, за которым отвага становится безрассудством - предел, подвластный лишь интуиции, но не разуму; и этого предела Пальмерстон никогда не преступал. Когда он видел, что обстановка того требует, он замедлял шаг - иногда даже останавливался. Вся его наполненная невероятными приключениями карьера была образцовой иллюстрацией пословицы: «Тише едешь - дальше будешь». Но когда требовалась быстрота, ему не было равных. Как-то, возвращаясь из Осборна, он опоздал на лондонский поезд; тогда он заказал специальный, но начальник станции сказал, что выпускать специальный поезд в это время суток опасно и он не может этого разрешить. Пальмерстон настаивал, ссылаясь на неотложные дела в Лондоне. Начальник вокзала, при поддержке всех станционных чиновников, продолжал сопротивляться и заявлял, что не возьмет на себя такой ответственности. «Тогда сделайте это под мою ответственность!» - тоном, не допускающим возражений, заявил Пальмерстон. Лишь после этого начальник вокзала организовал поезд, и министр иностранных дел добрался до Лондона вовремя и без всяких приключений. Эта история являет собой типичный пример той бесшабашной храбрости, с которой он вел и свои дела, и дела государства. «Англия, - заявлял он, - достаточно сильна, чтобы не бояться последствий». И под руководством Пальмерстона так оно и было. Пока чиновники протестовали и тряслись в нерешительности, он мог обойти их с криком «под мою ответственность!» - и быстро привести страну к победе по избранному им пути - и без всяких приключений. Невероятную популярность он завоевал отчасти дипломатическими успехами, отчасти личной обаятельностью, но большей частью той искренней готовностью, с которой реагировал на чувства и поддерживал интересы соотечественников. Общество знало, что в лице Пальмерстона оно имеет не только хорошего хозяина, но и верного слугу - он был в высшем смысле этого слова слугой народа. Как-то в бытность его премьер-министром он заметил, что на траве в Грин-парке кто-то установил металлические ограды. Он тут же направил приказ ответственному за это министру, в котором в самых нелицеприятных выражениях потребовал немедленно их убрать, заявив, что решетки эти «крайне неприятны» и что трава нужна «для того, чтобы люди, будь то старики или молодые, ради удовольствия которых и содержится этот парк, могли гулять по ней без всякого ограничения». Примерно в том же духе он отстаивал интересы англичан за границей, будучи министром иностранных дел. Для англичан лучшего и пожелать было нельзя, но иностранные правительства относились к этому с меньшим восторгом. Они считали, что Пальмерстон суется не в свои дела, и вообще раздражительный и неприятный человек. В Париже со скрытой ненавистью говорили «се terrible milord Palmerston»; а в Германии вообще сочинили о нем куплет:

Hat der Teufel einen Sohn, So ist er sicker Palmerston .

Но все их жалобы, угрозы и волнения были впустую. Пальмерстон, искривив сардонически верхнюю губу и невзирая на последствия, гнул свою линию.

Первый дипломатический кризис, разразившийся после его возвращения к должности, хотя и вызвал озабоченность принца и королевы, обошелся без серьезных разногласий. В течение нескольких последних лет все министерства Европы были озадачены одной любопытной проблемой. После прихода к власти Кристины, королевы-матери, и ее дочери Изабеллы Испания, которую со времен Наполеона постоянно сотрясали социальные катаклизмы, вдруг на какое-то время успокоилась. В 1846 году вопрос замужества Изабеллы, давно обсуждаемый в дипломатических кругах, внезапно приобрел особую остроту. Было предложено несколько кандидатур - и в их числе два ее собственных кузена, еще один испанский принц и принц Леопольд Сакс-Кобургский, родной кузен Виктории и Альберта; однако по разным причинам ни один из них полностью не подходил. Изабелле не было еще и шестнадцати, так что, в принципе, брак можно было на несколько лет отложить, но об этом не хотели и слышать. «Vous ne savez pas, - заявили высокие авторитеты, - се que c’est que ces princesses espagnoies; elles ont le diable au corps, et on a toujours dit que si nous ne nous hations pas, l’heri-tier viendrait avant le mari». Можно, конечно, предположить, что браком молодой королевы должны были заниматься она сама, ее мать и испанское правительство; но все было далеко не так просто. В духе периодически возрождаемых традиций восемнадцатого столетия, которыми, говорят, и по сей день не брезгуют дипломаты, речь фактически шла о доминирующем влиянии Франции и Англии на иностранную политику. Уже несколько лет Луи Филипп и его премьер-министр Гизо втайне вынашивали весьма хитрый план. Согласно их замыслу, французскому королю предстояло повторить славный подвиг Луи XIV и покорить Пиренеи, посадив на трон Испании своего внука. Для достижения этой цели он не рискнул предложить в мужья Изабелле своего младшего сына, Дюка де Монпасье; это было бы слишком очевидным и немедленно всколыхнуло бы волну противодействия. Вместо этого он посоветовал Изабелле выйти замуж за ее кузена, герцога Кадисского, а Монпасье - жениться на младшей сестре Изабеллы, инфанте Фернанде; да ради Бога, кто может быть против? Ключ к секрету старый хитрый король прошептал в целомудренное ухо Гизо: у него есть все основания полагать, что герцог Кадисский не может иметь детей, и значит, испанскую корону наследует отпрыск Фернанды. Гизо потер руки и начал заводить соответствующие пружины; но вскоре, естественно, схема была разгадана. Английское правительство отнеслось к вопросу очень серьезно. На кон был поставлен баланс политических сил, и французскую интригу надо было сорвать во что бы то ни стало. Последовала интенсивная дипломатическая борьба, и временами даже казалось, что готова разразиться вторая война за испанский престол. Этого, впрочем, не случилось, однако последствия этого странного и запутанного дела зашли очень далеко и совсем не в ту сторону, куда предполагалось.

В ходе долгих и замысловатых переговоров Луи Филипп особое внимание уделил кандидатуре принца Леопольда Сакс-Кобургского. Он заявил, что перспектива брака между Кобургским принцем и королевой Испании не менее угрожает балансу сил в Европе, чем брак между Дюком де Монпасье и инфантой; и тут действительно было о чем поспорить. Разруха, обрушившаяся на Кобургский Дом во время наполеоновских войн, казалось, лишь укрепила его жизнеспособность, и теперь эта царственная семья самым невероятным образом распространилась по всей Европе. Король Леопольд прочно обосновался в Бельгии; его племянница была королевой Англии; один его племянник был мужем английской королевы, а другой - мужем португальской; еще один был герцогом Вюртембергским. Когда же это кончится? Казалось, Кобургский Трест готов в любую минуту выслать своих членов для заполнения вакантных мест среди правящих фамилий Европы. Но уже и за пределами Европы стали заметны следы этой инфекции. Один прибывший в Брюссель американец заверил короля Леопольда, что определенные круги Соединенных Штатов все больше склоняются к монархической идее и предполагают, к радости Его Величества, что эту позицию могла бы занять одна из ветвей Кобургской фамилии. Впрочем, эта опасность пока далека, а вот испанская угроза уже совсем рядом, и если принц Леопольд женится на королеве Изабелле, то Франция окажется в унизительном положении, если не сказать в опасном. Таковы были рассуждения Луи Филиппа. Английское правительство не собиралось поддерживать принца Леопольда, и хотя Альберт с Викторией были до некоторой степени заинтересованы в этом браке, мудрость Стокмара удержала их от таких замыслов. Таким образом, открывался путь к соглашению: Англия готова проявить благоразумие в отношении Леопольда* если Франция проявит благоразумие в отношении Монпасье. В результате серии переговоров между королем и Гизо, с одной стороны, и королевой, принцем и лордом Абердином - с другой, в замке Дью было заключено соглашение. Абердин, как министр иностранных дел, заявил, что Англия отказывается от всякого признания и поддержки принца Леопольда в качестве претендента на руку королевы Испании; тогда как Луи Филипп клятвенно заверил Абердина и Викторию, что Дюк де Монпасье не женится на инфанте Фернанде до тех пор, пока королева не выйдет замуж и не родит наследника. Все шло отлично и, казалось, кризис миновал, когда вопрос вдруг заново был поднят Пальмерстоном, сменившим Абердина на посту министра иностранных дел. В депеше английскому послу в Мадриде он упомянул среди возможных кандидатов на руку королевы Изабеллы принца Леопольда Кобургского и одновременно, в самых нелицеприятных выражениях, высказался о тирании и некомпетентности испанского правительства. Эта депеша, и без того несдержанная, значительно усугубила свой эффект, будучи показанной Гизо. Луи Филипп увидел свой шанс и тут же им воспользовался. Хотя в выражениях Пальмерстона не было ничего, что указывало бы на одобрение или поддержку принца Леопольда, король мгновенно предположил, что Англия нарушила соглашение и, следовательно, он может поступить так же. Затем он отправил депешу королеве-матери, в которой заявил, что англичане плетут интриги вокруг свадьбы Кобурга, призвал не оставлять без внимания злобные нападки Пальмерстона на испанское правительство и советовал, во избежание трудностей, заручиться поддержкой Франции, отдав Изабеллу за герцога Кадисского, а Фернанду за Монпасье. Обеспокоенная и взбешенная королева-мать легко поддалась на уговоры. Оставалось лишь одно препятствие: Изабелла даже на дух не переносила своего кузена. Но и это вскоре устроилось. Во дворце организовали неофициальный ужин, во время которого молодую девушку уговорили согласиться со всеми предложениями. Вскоре после этого, в один и тот же день, состоялись обе свадьбы.

Эта новость как взрыв бомбы подействовала на английское правительство, которое с яростью и унижением увидело, что коварный король совершенно их перехитрил. Виктория была вне себя. Мало того что Луи Филипп поклялся ей лично, так он еще и завоевал ее сердце, подарив принцу Уэльскому коробку солдатиков и прислав принцессе крови прекрасную парижскую куклу, которая умела закрывать и открывать глаза. А теперь обида переросла в явное оскорбление. Французская королева прислала ей официальное письмо, в котором совершенно спокойно объявляла о свадьбе ее сына Монпасье как о самом заурядном семейном событии, на котором, она уверена, Виктория пожелает присутствовать. Но английская королева не собиралась откладывать свою месть. Не прошло и восемнадцати месяцев, как монархия Луи Филиппа, непопулярная и смертельно ослабленная потерей английской поддержки, канула в Лету, а сам он вместе с семьей, как нищий беженец, бросился в ноги Виктории.

В этом деле и королева, и принц слишком увлеклись проступком Луи Филиппа, чтобы тратить свой гнев на Пальмерстона; да и, в сущности, позиция Пальмерстона практически совпадала с их собственной. Впрочем, случай был уникален именно этим. По всем остальным международным проблемам - а их в те годы было много, и весьма серьезных, - мнения царственной четы и министра иностранных дел в корне расходились. К примеру, между ними состоялась острая дискуссия о Португалии, где враждующие партии были готовы перегрызть друг другу глотки. Королевские симпатии были, естественно, на стороне королевы и ее кобургского мужа, тогда как Пальмерстон поддерживал прогрессивные силы страны. Впрочем, до 1848 года положение не представляло особой опасности. В эту революционною эпоху, когда короны одна за другой скатывались с царственных голов, Альберт и Виктория с ужасом обнаружили, что внешняя политика Англии - в Германии, в Швейцарии, в Австрии, в Италии, в Сицилии - неуклонно проводится в поддержку мятежников. Сложилась именно такая ситуация, в которой Пальмерстон чувствовал себя как рыба в воде. Здесь были и опасности, и возбуждение, и необходимость принятия решений, и возможность действовать. Последователю Каннинга, относившемуся к иностранным монархам с презрением и ненавистью истинного английского джентльмена, вид восставшего народа и узурпаторов, с позором изгоняемых из обесчещенных ими дворцов, доставлял неописуемое удовольствие; так что он ни на секунду не усомнился, на какой стороне в этой великой битве должна выступать Англия. И это вовсе не значило, что в нем была хоть малейшая примесь философского радикализма; в нем вообще не было никаких философских примесей; просто он, как и всегда, был непоследователен - консерватор дома и либерал за его пределами. Ирландцев обязательно надо поставить на место; вы спросите, $акое ему до этого дело? Все очень просто - любой порядочный человек, прочтя отчет о политических тюрьмах Неаполя, не может удержаться от гнева. Он не желал войны, но видел, что и без войны мудрое и уверенное применение английской силы может значительно помочь европейским либералам. Эта игра была очень трудна и опасна, но он вступил в нее с радостной готовностью. И тут, к его крайнему неудовольствию, эти самые… из Осборна, начинают ему мешать и отвлекать его на каждом шагу. Он прекрасно понимал, в чем тут дело; противодействие было мастерским и регулярным, и одна королева, конечно же, с этим бы не справилась; во главе операции стоял принц. Это было крайне неприятно, но Пальмерстон торопился и не мог ждать; если принц и дальше будет вмешиваться, его придется оттолкнуть.

Альберт был очень сердит. Ему совершенно не нравились ни политика Пальмерстона, ни его методы. Он не был сторонником абсолютизма, но считал, что действия Пальмерстона направлены на подмену европейского абсолютизма фракционной анархией и яростью толпы - что было ничуть не лучше, а возможно, и значительно хуже. Опасность этой революционной заразы была очень велика; даже в Англии уже свирепствовал чартизм - зловещее движение, которое в любой момент могло отбросить конституцию и опрокинуть монархию. А когдд в доме такие неприятности, о какой поддержке зарубежного беззакония может идти речь. Особый интерес он, естественно, питал к Германии. Его инстинкты, привязанности и предубеждения неизбежно были немецкими; Стокмар тоже был глубоко вовлечен в немецкую политику; к тому же он имел множество родственников среди правящих фамилий Германии, которые еженедельно слали ему длинные взволнованные письма из самого центра революционной кутерьмы. Всесторонне рассмотрев варианты будущего развития Германии, он, под чутким руководством Стокмара, пришел к выводу, что все, кто искренне любит Германию, должны стремиться к ее воссоединению под суверенитетом Пруссии. Ситуация была чрезвычайно запутанна, и совершенно невозможно было предсказать, что принесет следующий день; и при всем при этом он с ужасом наблюдал, что Пальмерстон не понимает и не стремится понять всех тонкостей этой важной проблемы, а просто прет напролом, вслепую нанося удары, как казалось принцу, без всякой системы и даже без причин - разве что из совершенно необоснованного недоверия к Прусскому государству.

Но его несогласие с тонкостями политики Пальмерстона на самом деле проистекало из коренных различий их характеров. В глазах Альберта Пальмерстон был грубым, безрассудным эгоистом, чьи надменность и невежество неизбежно приведут страну к безумию и разрухе. Ничто не было ему более антипатичным, чем разум, которому столь странным образом недоставало терпения, сосредоточенности, принципиальности и привычки к логическим рассуждениям. Для него было совершенно несвойственным думать второпях, внезапно принимать поспешные решения и подчиняться необъяснимым инстинктам. Все должно делаться размеренно и продуманно; в первую очередь надо надежно укрепить все подходы к занятой позиции; при этом он должен прийти к правильному решению в результате четкой последовательности разумных шагов. В сложных вопросах - а разве бывают, если уж на то пошло, простые вопросы? - лучше всего изложить свои мысли на бумаге, и, сколь бы утомительным это ни было, именно так Альберт и поступал. Кстати, найти разумное объяснение уже свершившемуся событию подчас не менее важно, чем его предсказать; поэтому, что бы ни произошло, принц всегда составлял меморандум. Как-то он изложил на шести больших листах суть конфиденциального разговора с Робертом Пилом, после чего прочел их ему вслух и попросил подписать. Сэр Роберт, никогда не любивший брать на себя ответственность, сильно разволновался, на что принц, осведомленный о необычайной подозрительности англичан, тактично бросил меморандум в пылающий камин. Что же касается Пальмерстона, то он никогда даже не давал повода прочесть ему меморандум, поскольку питал отвращение к дискуссиям и мог совершенно неожиданно, никого не предупреждая, броситься в какую-нибудь сумасшедшую авантюру, которая, вполне вероятно, могла развязать в Европе войну. С осторожностью и болезненной рассудительностью Альберта было непосредственно связано и его стремление к тщательному и всестороннему обсуждению вопроса, желание добраться до самой сути вещей и действовать в соответствии с некоторыми четкими принципами. Под надзором Стокмара он постоянно расширял свой кругозор и учился точно и глубоко анализировать жизненно важные проблемы, как с теоретической, так и с практической точки зрения. Тому, у кого рассуждения вошли в привычку, эмпирическая деятельность Пальмерстона, не знавшего никаких принципов, казалась беспорядочными выходками надоедливого ребенка. Да что вообще знал Пальмерстон об экономике, науке, истории?

Какое ему дело до морали и образования? Задумывался ли он хоть раз над улучшением условий существования рабочего класса и над общим облагораживанием человеческой расы? Ответы на эти вопросы были слишком очевидны; и так же нетрудно представить, сколь легкомысленные комментарии давал сам Пальмерстон. «Ах! Ваше Королевское Величество заняты тонкими схемами и изощренными расчетами! Отлично. А вот лично я совершенно доволен своей утренней работой - я только что убрал эти железные ограды из Грин-парка».

Тем не менее этот невыносимый человек предпочитал избегать комментариев и, молча улыбаясь, следовал своей дорогой. Процесс «отталкивания в сторону» начался очень скоро. Важные депеши министерства иностранных дел стали поступать королеве либо слишком поздно, так что не было времени на их исправление, либо вообще к ней не попадали; или, если они все-таки попадали вовремя, причем некоторые их пункты вызывали возражение и королева предлагала их изменить, они, тем не менее, отсылались в первоначальном виде. Жаловалась королева, жаловался принц, жаловались вместе. Безрезультатно. Пальмерстон был сама невинность: не могу понять, как это вообще могло случиться; обязательно задам клеркам трепку; пожелания Ее Величества непременно будут учтены, такого никогда больше не повторится. Но вскоре все повторялось, и королевские протесты множились. Виктория, боевой запал которой неудержимо нарастал, вкладывала в свой протест отсутствующую у Альберта личную ярость. Разве лорд Пальмерстон забыл, что она королева Англии? Как она может допустить, чтобы депеши, составленные от ее имени, отправлялись за границу без ее одобрения и даже без ее ведома? Что может быть более унизительным в ее положении, чем получать негодующие письма от коронованных особ, которым эти депеши были адресованы, - письма, на которые она не знает даже как ответить, потому что полностью согласна с выраженным в них недовольством? Тогда она лично обратилась к премьер-министру. «Никакие увещевания не оказывают на лорда Пальмерстона ни малейшего воздействия», - сказала она. «Лорд Пальмерстон, - сказала в другой раз, - как всегда заявил, что у него не хватило времени представить черновики королеве перед их отсылкой». Она вызвала к себе лорда Джона и выразила ему свое недовольство, а затем, по совету Альберта, изложила все в меморандуме: «Мне кажется, лорд Пальмерстон ставит под удар честь Англии своим предвзятым и односторонним взглядом на проблемы. Его послания всегда пропитаны желчью и несут большой вред, с чем лорд Джон полностью согласился и из-за чего я часто бываю в большом расстройстве». Затем она обратилась к дяде. «Состояние Германии ужасно, - написала она в подробном и безысходном обзоре европейской ситуации, - становится даже неудобно за эту некогда мирную и счастливую державу. Я уверена, там еще остались добрые люди, но они позволяют использовать себя самым отвратительным и постыдным образом. Во Франции кризис уже не за горами. И как отвратительно мы выглядим на фоне этих катаклизмов! Это совершенно аморально, держать за горло Ирландию, готовую в любой момент отбросить всякую лояльность, и при этом принуждать Австрию отказаться от ее законных владений. Что мы можем ответить, если нас начнут беспокоить Канада, Мальта и т. д.? Мне за это несказанно больно». Но какое дело до всего этого лорду Пальмерстону?

Положение лорда Джона становилась все более неприятным. Он не одобрял отношения своего коллеги к королеве. Когда он попросил его быть поаккуратнее, тот ответил, что всего лишь за год через министерство иностранных дел проходит 28000 депеш, и если каждую из них показывать королеве, то задержка была бы весьма нешуточной, и что, согласно его опыту, трата времени и неприятности, связанные с представлением черновиков на дотошное рассмотрение принца Альберта, просто неприемлемы для столь перегруженного работой министра, и что задержка важных решений из-за этой волокиты уже имела весьма неприятные дипломатические последствия. Возможно, эти извинения возымели бы больший эффект, если бы лорд Джон сам не страдал от подобного пренебрежения. Ведь Пальмерстон зачастую не показывал важные депеши даже ему. Министр иностранных дел практически превращался в независимую силу, которая действовала по своей собственной инициативе и управляла политикой Англии на свой страх и риск. Однажды, в 1847 году, он уже был на грани того, чтобы разорвать дипломатические отношения с Францией, не посоветовавшись ни с Кабинетом, ни с премьер-министром. И такие инциденты происходили сплошь и рядом. Когда об отношениях Пальмерстона с премьер-министром стало известно принцу, он понял, что такой возможности упускать нельзя. Если бы ему только удалось довести конфликт между ними до крайней степени и если бы ему только удалось заручиться поддержкой лорда Джона, то подавление и смещение лорда Пальмерстона стало бы почти неизбежным. Он занялся этим делом со всей присущей ему настойчивостью. И он, и королева начали оказывать постоянное давление на премьер-министра. Они писали, они убеждали, они погружались в зловещее молчание. Они пришли к выводу, что было бы удобно выразить свое недовольство лорду Кларендону, видному члену Кабинета, который мог бы выступить посредником. Они пригласили его отобедать во дворце, и сразу же после обеда «королева, - как описывал он позже, - не сдержалась и с крайней горечью и возмущением отозвалась о поведении Пальмерстона, о том, какое воздействие оказывает оно на весь мир, и о своих собственных чувствах по этому поводу». Не успела она закончить, как эстафету подхватил принц, с меньшим возбуждением, но не менее настойчиво. Лорд Кларендон обнаружил себя в крайне неудобном положении; ему не нравилась политика Пальмерстона, но он был его коллегой, и не одобрил позиции своих царственных хозяев. По его мнению, они «ошибочно полагают, что делами страны должны управлять придворные, а не министры», и он думает, что они «впали в странное заблуждение, считая министерство иностранных дел своей вотчиной и полагая, что могут контролировать, а то и диктовать, иностранную политику Англии». Поэтому он в чрезвычайно вежливых выражениях дал понять, что им ни в малейшей степени не следует рассчитывать на его содействие. Но лорда Джона и не нужно было подталкивать. Атакуемый монархом, игнорируемый министром иностранных дел, он влачил весьма жалкое существование. А с возникновением этого отвратительного Шлезвиг-Гольштейнского конфликта - наиболее сложного за всю дипломатическую историю Европы - он фактически оказался между двумя жерновами, и его положение стало просто невыносимым. Любой ценой готов он был убрать Пальмерстона из министерства иностранных дел. Так-то оно так, но захочет ли уходить сам Пальмерстон?

В меморандуме, составленном принцем примерно в это время и описывающем беседу, состоявшуюся между ним, королевой и премьер-министром, можно заметить удивительные проблески душевного состояния этих трех персонажей - озабоченность и раздражение лорда Джона, неистовую желчность Виктории и рациональную злобу Альберта. В какой-то момент разговора лорд Джон высказал мысль, что, по его мнению, министр иностранных дел не будет возражать против смены должности; лорд Пальмерстон, сказал он, не может не понимать, что потерял доверие королевы - не в личном, естественно, смысле, а в общественном. В ответ на это, записал принц, «королева прервала лорда Джона, возразив, что не доверяет Пальмерстону и в личном смысле тоже, но я отметил, что до сих пор мы относились к лорду Пальмерстону объективно и что его разногласия с королевой носят не личный, а политический характер - с чем королева тут же согласилась». После этого принц высказал опасение, что Кабинет может распасться и в результате лорд Пальмерстон получит шанс занять кресло премьер-министра. Но лорд Джон заверил, что «Пальмерстон слишком стар, чтобы предпринять такие шаги (перевалив уже за шестьдесят пять)». В итоге было решено, что пока сделать ничего нельзя, но следует соблюдать чрезвычайную секретность; и на том тайный совет завершился.

Наконец, в 1850 году наметились некоторые сдвиги. Появились признаки того, что обществу начала надоедать суета пальмерстоновской дипломатии; и когда в результате его поддержки британского подданного Дона Пасифико в конфликте с греческим правительством страна чуть было не оказалась на грани войны не только с Грецией, но и с Францией и, возможно, с Россией, над головой Пальмерстона стали сгущаться тяжелые тучи недоверия и недовольства и вот-вот была готова разразиться гроза. Меры против его деятельности были приняты в Палате Лордов подавляющим большинством голосов. Дело было лишь за Палатой Общин, где голосование против Пальмерстона тоже было вполне вероятным и окончательно определило бы судьбу министра. Пальмерстон встретил атаку с завидным хладнокровием и затем, в самый последний момент, нанес ответный удар. В более чем четырехчасовой речи, в которой с непревзойденным искусством и счастливой восторженностью смешались объяснения, нападки, аргументы, декламации, пустая болтовня и искрометное красноречие, он разбил противника наголову. Враг был повержен, и Пальмерстон уже в который раз стал героем дня. К тому же сама Атропос, казалось, была на его стороне. Сэр Роберт Пил упал с лошади и разбился насмерть. Это трагическое происшествие убрало с пути Пальмерстона наиболее опасного противника. Он считал себя - и был совершенно прав - самым популярным человеком во всей Англии, и когда лорд Джон попытался возобновить проект перевода его на другую должность, Пальмерстон и ухом не повел.

Велика была досада Альберта; велико было негодование Виктории. «Палата Общин, - писала она, - становится совершенно неуправляемой и опасной». Принц, увидев, что Пальмерстон держится в седле еще крепче, чем прежде, понял, что нужно принимать решительные меры. Еще за пять месяцев до этого предусмотрительный барон, на всякий случай, составил меморандум, который был тщательно маркирован и положен до времени под сукно. И вот теперь час настал, и пришло время им воспользоваться. Королева скопировала слова Стокмара и послала их премьер-министру с требованием показать ее письмо Пальмерстону. Она полагает, что было бы правильным, писала она, во избежание подобных ошибок в будущем, кратко объяснить, чего именно она ждет от своего министра иностранных дел. Она требует:

«1. Чтобы он четко формулировал свои предложения по каждому конкретному случаю, дабы королева ясно представляла, на что она дает свое королевское согласие.

2. Если она уже дала на что-то свое согласие, то министр не может этого ни изменять, ни исправлять; подобный акт будет рассматриваться как проявление нелояльности к Короне и в соответствии с ее конституционным правом будет справедливо наказываться смещением провинившегося министра».

Лорд Джон Рассел поступил в соответствии с указаниями и вручил письмо королевы лорду Пальмерстону. Их разговор, имеющий величайшее конституционное значение, остался совершенно неизвестным окружающему миру.

Будь Пальмерстон более восприимчивым, он, вероятно, подал бы в отставку после такого уведомления. Но восприимчивостью он не страдал; он любил власть, и власть его была сильнее, чем когда-либо; его безошибочный инстинкт подсказывал, что сейчас не время уходить. Тем не менее он был серьезно обеспокоен. Наконец до него дошло, что ему противостоит могущественный противник, чьи мастерство и сила, если их не подорвать, смогут нанести непоправимый урон его карьере. Поэтому он написал лорду Джону: «Я сделал себе копию этого меморандума и неукоснительно буду следовать изложенным в нем требованиям» - и в то же самое время испросил аудиенции у принца. Альберт немедленно вызвал его во дворец и с удивлением заметил, как мы читаем в его меморандуме, что, когда Пальмерстон вошел, «он был сильно взволнован, потрясен, и со слезами на глазах, явно пытаясь меня тронуть, поскольку я никогда не видел его иным, как с довольной улыбкой на лице». Старый политик разразился потоком торжественных заявлений и извинений; молодой хранил холодную вежливость. Наконец, после долгой и бесплодной беседы принц поднялся и сказал, что, дабы дать лорду Пальмерстону «пример того, что хотела королева», он «задаст ему один прямой вопрос». Лорд Пальмерстон замер в почтительном молчании, и принц начал следующим образом: «Вам, конечно, известно, что королева высказала несогласие с Протоколом о Шлезвиге, и известны причины, по которым она это сделала. Однако ее мнением пренебрегли, и Протокол, декларирующий желание Великих Держав сохранить целостность Датской монархии, был подписан, после чего король Датский вторгся в Шлезвиг, где теперь бушует война. Если и Гольштейн подвергнется нападению, что вполне вероятно, немцы неизбежно поспешат ему на помощь; Россия же угрожает вооруженным вмешательством в случае успеха Шлезвига. Что вы собираетесь делать в случае возникновения конфликта (спровоцирующего, скорее всего, войну во всей Европе), который, по всей вероятности, возникнет именно тогда, когда мы должны быть в Балморале, а лорд Джон в другой части Шотландии? Королева полагает, что вы предусмотрительно исследовали все эти возможности, и требует категорического ответа, что вы собираетесь делать, если предполагаемые события произойдут». Странно, но на этот прямой вопрос у министра иностранных дел ответа, похоже, не нашлось. Все это, сказал он, очень запутано, и упомянутые Его Королевским Величеством случайности вряд ли произойдут. Принц настаивал, но ничего не добился. Целый час он пытался получить ясный ответ, пока, наконец, Пальмерстон не откланялся. Альберт в недоумении развел руками: ну что можно поделать с таким человеком?

И действительно, что? Ведь не прошло и нескольких недель, как, несмотря на все свои извинения и обещания, неисправимый злодей принялся за свое. В это время в Англию прибыл австрийский генерал Гайнау, печально прославившийся безжалостным подавлением восстаний в Венгрии и Италии, и особенно избиением женщин; ему вздумалось посетить пивоварню Барклая и Перкинса. Внешность «генерала Гиены», как его везде называли, - его мрачное худое лицо и невероятных размеров черные с проседью усы, - была хорошо известна; и так уж случилось, что среди служащих пивоварни оказался венский беженец, который из первых рук описал генерала своим друзьям-рабочим. Австрийский посол, почуяв неладное, уговаривал друга не появляться на публике, а уж если придется, то сбрить хотя бы усы. Однако генерал пренебрег советом. Он заявился в пивоварню, где был немедленно узнан и окружен толпой разъяренных драгилей, которые принялись его толкать, пинать в ребра и дергать за усы. С большим трудом генерал вырвался и бросился бежать по улице, а за ним по пятам неслась толпа, потрясающая метлами и орущая ему вслед: «Гиена!». В конце концов ему удалось укрыться в таверне, откуда он был вызволен несколькими полисменами. Австрийское правительство рассердилось и потребовало объяснений. Пальмерстон, который, конечно же, был доволен инцидентом, выразил сожаление происшедшим, но добавил, что, по его мнению, генерал «проявил недостаточное благоразумие, посетив Англию в такое время»; после чего отослал заявление послу, не показав его ни королеве, ни премьер-министру. Естественно, когда это открылось, разразилась буря. Особенно негодовал принц. Поведение драгилей он с неприязнью и тревогой рассматривал, как «легкую демонстрацию того, на что способна неорганизованная толпа безграмотных людей»; и лорд Джон потребовал от Пальмерстона отозвать заявление и заменить его другим, в котором бы отсутствовали критические высказывания в адрес генерала. На что министр иностранных дел стал грозить отставкой, однако премьер-министр был непреклонен. На какое-то время показалось, что королевские надежды вот-вот сбудутся, но все опять было нарушено неожиданной капитуляцией противника. Внезапно смирившись, Пальмерстон со всем согласился; заявление было отозвано и изменено, и прореха в отношениях была в очередной раз заделана.

Так прошел год, но затем, в октябре 1851-го, прибытие в Англию Кошута принесло еще один кризис. Пальмерстон хотел принять венгерского патриота в своем лондонском доме, но лорд Джон запретил ему это; снова вспыхнула борьба; и снова Пальмерстон, погрозив отставкой, подчинился. И все же этому непокорному человеку не сиделось. Несколькими неделями позже в министерстве иностранных дел его встретила депутация радикалов из Финсбери и Ислингтона и вручила ему адрес, в котором императоры Австрийский и Российский были названы «гнусными и мерзкими убийцами» и «беспощадными тиранами и деспотами». В своем ответе министр иностранных дел, хотя и выказал легкое неодобрение подобных выражений, позволил проявить свои чувства в совершенно недипломатической беззаботной манере. Немедленно разразился скандал, и Двор тут же захлебнулся яростью и бранью. «Мне кажется, - сказал барон, - что этот человек временами теряет разум». Виктория во взволнованном письме призывала лорда Джона употребить власть. Однако лорд Джон сознавал, что на этот раз общественное мнение на стороне министра иностранных дел, и решил, что мудрее будет подождать.

Долго ему ждать не пришлось. Развязка затяжной серии конфликтов и угроз наступила еще до конца года. 2 декабря Луи Наполеон совершил в Париже государственный переворот, и на следующий День Пальмерстон, ни с кем не посоветовавшись, в разговоре с французским послом выразил одобрение акту Наполеона. Двумя днями позже премьер-министр проинструктировал его, что в соответствии с письмом королевы английское правительство должно соблюдать строгий нейтралитет по отношению к французским событиям. Тем не менее, в официальной депеше британскому послу во Франции он повторил одобрение переворота, высказанное до этого французскому послу в Лондоне. Причем эта депеша не была показана ни королеве, ни премьер-министру. Терпение лорда Джона, по его собственным словам, «лопнуло». Он отстранил лорда Пальмерстона.

Виктория была в экстазе; но Альберт знал, что победа была скорее его, чем лорда Джона. Именно он пожелал, чтобы место Пальмерстона занял лорд Гранвиль, юноша, которого, как он надеялся, можно будет без труда подчинить своему влиянию, и лорд Гранвиль был назначен. Все шло к тому, что принц теперь сам займется иностранной политикой. После многих лет борьбы и унижений удача, наконец, оказалась у него в руках. В семье он был обожаемым хозяином; в стране Великая Выставка принесла ему уважение и славу; и теперь он завоевал превосходство в тайных чертогах власти. Он боролся с ужасным лордом Пальмерстоном, воплощением самых злобных сил английского духа, и поверг своего грозного противника. Была ли теперь Англия у его ног? Быть может; но все же… говорят, сыновья Англии обладают одной утомительной чертой: они никогда не понимают, что их побили. Странно, но Пальмерстон определенно не утратил бодрости. Как это может быть? Неужели, в своем слепом высокомерии, он верил, что даже его позорное изгнание с должности можно отбросить в сторону?

Триумф принца оказался недолгим. Через несколько недель, благодаря влиянию Пальмерстона, правительство было повержено, и лорд Джон подал в отставку. Вскоре к власти пришла коалиция под председательством лорда Абердина, созданная Вигами и последователями Пила. И снова Пальмерстон оказался в Кабинете. Правда, он не вернулся в министерство иностранных дел; это даже к лучшему; можно было надеяться, что в министерстве внутренних дел его деятельность будет менее опасна и неприятна. Но кресло министра иностранных дел покинул и лояльный Гранвиль; принц прекрасно знал, что занявший это место лорд Кларенд он, каким бы осмотрительным и тактичным он ни был, любил действовать самостоятельно. Впрочем, эти перемены были лишь прелюдией к куда более серьезным событиям.

Все вокруг говорило о приближающейся катастрофе. Внезапно нация ощутила на себе страшную тень неизбежной войны. В течение нескольких месяцев на фоне странных дипломатических метаний и растерянного волнения политиков ситуация становилась все неопределеннее и мрачнее, а национальное терпение оказалось на грани срыва. Наконец, после долгих и угрожающих переговоров было объявлено об отставке лорда Пальмерстона. После чего сдерживаемая до сих пор ярость народа вырвалась наружу. Люди ощущали, что в эту пучину запутанных проблем их ввергли слабые растерявшиеся политики; но знание того, что в центре власти стоит сильный, смелый, целеустремленный человек, на которого можно положиться, придавало им уверенности. Теперь же они узнают, что этот человек отстранен от руля. Почему?

Повсеместно распространилась уверенность, что муж королевы предатель, что он марионетка русского двора, что, идя на поводу у России, он принудил Пальмерстона уйти из правительства и что он подчиняет иностранную политику Англии интересам ее врагов. В течение многих недель страницы газет пестрели подобными обвинениями; они повторялись на публичных митингах, обсуждались в частных беседах, они плыли над страной, становясь с каждой минутой все страшнее и невероятней. В то время как солидные газеты разразились благородным негодованием, дешевая бульварная пресса разносила по лондонским улицам те же обвинения, но переложенные в дешевые куплеты. И, наконец, начали распространяться самые невероятные слухи.

В январе 1854-го поползла молва, что принц схвачен, уличен в предательстве, что его собираются заточить в Тауэр. Болтали даже, что сама королева арестована; в результате вокруг Тауэра собралась большая толпа в надежде увидеть, как царственные злодеи будут препровождены за решетку.

Эти фантастические галлюцинации, порожденные нездоровой атмосферой надвигающейся войны, не имели под собой ни малейшего основания. Отставка Пальмерстона ни в малейшей степени не была связана с иностранной политикой, произошла абсолютно стихийно и явилась неожиданностью даже для Двора. Равно как и Альберт никогда не использовал свое влияние в российских интересах. Как и бывает зачастую в таких случаях, правительство металось между двумя противоречивыми политическими курсами - курсом невмешательства и курсом военных угроз, - каждый из которых, при последовательном подходе, позволяет успешно достигнуть мира, но, будучи смешанными, они неизбежно приводят к войне. Альберт, со свойственной ему скрупулезностью, пытался найти выход из запутанного лабиринта европейской дипломатии и, в конце концов, заблудился. Но и весь Кабинет был не в лучшем положении; и когда разразилась война, антироссийские настроения Альберта были ничуть не меньшими, чем у самых агрессивных англичан.

Но хотя выдвинутые против принца обвинения не имели под собой ни малейших оснований, в сложившейся ситуации можно было разглядеть некоторые элементы, которые если не оправдывали, то хотя бы объясняли сложившееся общественное мнение. Да, муж королевы иностранец, который воспитывался при иностранном Дворе, пропитан иностранными идеями и связан родственными узами со многими иностранными принцами. Совершенно очевидно, что тут уже ничего изменить нельзя, но и желательным такое положение не назовешь; причем неприятности были не только теоретическими; действительно, эта ситуация породила довольно серьезные последствия. Английские министры постоянно сокрушались по поводу немецкого происхождения принца; лорд Пальмерстон, лорд Кларендон, лорд Абердин - все дули в одну дудку; к тому же, в жизненно важных вопросах национальной политики приходилось постоянно сражаться с предрассудками Двора, в котором столь существенную роль играли немецкие взгляды и немецкие чувства. Что же касается Пальмерстона, он вообще не стеснялся в выражениях. В разгар своего недовольства отставкой он резко заявил, что пал жертвой иностранных интриг. В дальнейшем он несколько смягчил это обвинение, но сам факт, что подобное предположение вообще могло быть высказано на таком уровне, показывает, к сколь неприятным последствиям могло привести иностранное происхождение и воспитание Альберта.

Но это было еще не все. Положение принца в Англии подняло чрезвычайно важный конституционный вопрос. Его присутствие проливало новый свет на старую проблему - точное определение функций и власти Короны. Ведь в сущности, эти функции и власть оказались в руках Альберта, и как же он их употребил? Его взгляды на место Короны в конституции установить довольно легко, ибо они были стокмаровскими; а так уж случилось, что взгляды Стокмара на этот предмет нам хорошо известны из длинного письма, адресованного принцу в самый разгар кризиса, перед началом Крымской войны. Согласно барону, с момента принятия Закона о реформе начался закат конституционной монархии, и теперь она «постоянно находится под угрозой перерождения в чисто министерское правление». Старая порода Тори, которая «была непосредственно заинтересована в сохранении прерогатив Короны», уже вымерла; а Виги были «отчасти осознанными, отчасти неосознанными республиканцами, которые смотрели на Трон как волк на овцу». Существовало правило, согласно которому считалось неконституционным упоминать «имя и личность не несущего ответственности монарха» в парламентских дебатах по конституционным вопросам; это было «конституционной фикцией, которая, несмотря на несомненно долгое существование, чревата тяжелыми последствиями»; и барон предостерегал принца, что «если английская Корона позволит министру Вигов повсеместно следовать этому правилу, то не удивительно, если вскоре вы обнаружите, что большинство людей уверовало в то, что король, с точки зрения закона, не более чем фигурка китайского мандарина, одобрительно кивающая, или неодобрительно покачивающая головой, в зависимости от желания министра». Чтобы такого не случилось, очень важно, сказал барон, «при каждой удобной возможности отстаивать законную позицию Короны». «Это не так уж сложно, - добавил он, - и министры не должны приходить в замешательство, когда речь идет о таких безусловно лояльных персонах, как королева и принц». По его мнению, самые малые королевские прерогативы должны включать «право короля быть постоянным председателем совета министров». Монарх должен быть «фактически постоянным премьером, занимающим положение выше временного главы Кабинета, и в дисциплинарных вопросах использовать свои чрезвычайные полномочия». Монарх «может также выступать инициатором правительственных мер и участвовать в доведении их до завершения; было бы нелогичным полагать, что король, не менее способный, искушенный и патриотичный, чем лучшие из его министров, не должен использовать эти качества при подготовке к заседаниям Совета». «Разумное использование этого права, - заключил барон, - несомненно, требующее великого ума, будет не только наилучшей гарантией конституционной монархии, но и поднимет ее к невиданным доселе высотам власти, стабильности и совершенства».

Возможно, такое прочтение конституции было вполне допустимым, хотя довольно трудно проследить, как оно могло совмещаться с фундаментальной доктриной министерской ответственности. Уильям III председательствовал в Совете и был при этом конституционным монархом. Похоже, стокмаровская концепция Короны отводила ей то же место в конституции, которое она занимала во времена Уильяма III. Но совершенно очевидно, что такая теория, наделяющая Корону большей властью, чем даже она имела при Георге III, противоречила всему ходу развития общественной жизни Англии со времен революции; и факт, что ее исповедовал Стокмар и пытался заразить ею Альберта, имел очень важное значение. Ибо были все основания полагать, что Альберт не только теоретически придерживался этих доктрин, но и пытался осторожно и постепенно внедрять их на практике. История борьбы Короны с Пальмерстоном с очевидностью доказывает, что так оно и было. Борьба достигла кульминации, когда в 1850 году, в стокмаровском меморандуме, королева заявила о своем «конституционном праве» сместить министра иностранных дел, если он изменит уже одобренную ею депешу. По сути дела, этот меморандум открыто декларировал намерения Короны действовать независимо от премьер-министра. Лорд Джон Рассел, стараясь всеми силами защититься от Пальмерстона, принял меморандум, чем косвенно подтвердил притязания Короны. И более того, когда после смещения Пальмерстона лорд Джон доказывал справедливость его отставки в Палате Общин, среди прочих аргументов он упомянул и меморандум 1850 года. Стало очевидным, что недовольство монарха может послужить причиной смещения могущественного и популярного министра. Похоже, и правда под руководством Стокмара и Альберта «конституционная монархия» могла достичь «невиданных доселе высот власти, стабильности и совершенства».

Однако в связи с сопровождающими их необычными обстоятельствами, эти новые сдвиги в положении Короны, сколь важны бы они ни были, породили своеобразные волнения. Ведь в сущности, функции Короны исполняла неведомая конституции персона, имеющая неопределенное и неограниченное влияние на монарха. Тот факт, что персона эта была мужем монарха, хоть и объяснял это влияние и даже делал его неизбежным, ни в коей мере не уменьшал его важности и необычности. Эта сомнительная главенствующая фигура начала тревожить древний, тонкий и ревностно охраняемый баланс английской конституции. Таковым был неожиданный исход неуверенного и робкого начала политической жизни Альберта. Сам он не пытался уменьшить ни обилия, ни значимости выполняемых им функций. В 1850 году он сказал герцогу Веллингтонскому, что считает своим долгом «растворить свое собственное существование в существовании жены - не предполагая отдельной ответственности перед народом, но, делая свою позицию внутренней частью ее позиции, заполнить все пробелы, которые она, как женщина, естественно будет вынуждена оставить в своей королевской деятельности, и постоянно и пристально наблюдать за всеми ее общественными делами, дабы иметь возможность посоветовать и помочь в любой момент и по любым вставшим перед нею запутанным вопросам и задачам, будь они международными, политическими, общественными или личными. Как глава семьи, управляющий ее домашними и личными делами, единственный доверенный политический советник и единственный ассистент в ее связях с правительственными чиновниками, он является не только мужем королевы, но и наставником королевских детей, личным секретарем монарха и ее бессменным, министром». У Стокмара оказался очень способный ученик. Ученик Стокмара! - именно так. Общество, и без того обеспокоенное господством Альберта, взволновалось еще больше, осознав, что повелитель Виктории сам имеет над собой повелителя. Иностранный барон управляет иностранным принцем, а иностранный принц управляет английской Короной. Сама Корона и без того угрожающе надвигалась; а когда из ее тени зловеще выглянули принц с бароном, великий министр, любимец народа, мгновенно слетел с должности. К чему же это приведет?

Спустя несколько недель Пальмерстон отозвал свою отставку, и общественное негодование утихло столь же быстро, как и поднялось. На заседании парламента лидеры обеих партий в обеих палатах произнесли речи в защиту принца, подтвердив его безукоризненную преданность стране и его право советовать монарху во всех государственных делах. Виктория была в восторге. «Положение моего любимого властелина, - сказала она барону, - наконец-то определилось, и его достоинства получили заслуженную оценку. Когда мы отправились в Палату Лордов, собралось неимоверное количество народу, и все были очень доброжелательны». Сразу же после этого страна все-таки ввязалась в Крымскую войну. В последовавшей борьбе патриотизм Альберта стал вне всяких сомнений, и былая враждебность канула в Лету. Но война имела и другие последствия, менее благоприятные для царственной четы: она превознесла амбиции лорда Пальмерстона. В 1855 году человек, о котором пять лет назад лорд Рассел сказал, что он «слишком стар, чтобы предпринять какие-либо шаги», стал премьер-министром Англии и с небольшим перерывом пробыл на этом посту десять лет.

Похожие статьи